Книга Холодная гора - Чарльз Фрейзер

Целыми днями конвоиры гнали пленников, и отдыхали они только ночью. Несколько раз спали днем и поднимались на закате, а шли всю ночь. Но после каждого перехода, куда бы они ни приходили и где бы они ни были, все вокруг было одно и то же: сосновые леса, такие густые, что кроны деревьев не пропускали солнечный свет. Вокруг ничего не изменялось, и Инман понимал, что он с таким же успехом мог бы двигаться в кромешной тьме тем странным и вялым шагом, какой бывает у человека, который во сне бежит прочь от того, чего боится, но, как бы ни старался, совсем мало продвигается вперед.

Ко всему прочему, он заболел от этого тяжелого путешествия. Он чувствовал слабость и головокружение, а ташке голод. Рана на шее пульсировала при каждом биении сердца, и он подумал, что она может вскрыться и из нее снова начнут появляться какие-нибудь предметы, как это было в госпитале: стекла от подзорной трубы, окровавленный маленький псалтырь.

Он наблюдал, как все эти мили, которые он отмеривал, идя на восток, разматывались спутанным клубком под его ногами. Спустя несколько дней непрестанной ходьбы они остановились с наступлением сумерек. Пленников, как всегда, оставили связанными без еды и воды. Конвоиры, как и в предыдущие ночи, не сделали никаких приготовлений для их ночевки, не дали им одеял, не зажгли костер. В изнеможении связанные люди сбились, как собаки, в кучу на голой красной земле. Инман читал в книгах, что пленники, заключенные в замках, царапали метки на палке или камне, чтобы следить за ходом времени, но у него не было возможности сделать такие метки, хотя он понимал, как это было бы полезно, потому что начал сомневаться в том подсчете дней, который вел мысленно. Однако ни в каких дальнейших подсчетах не было необходимости, так как среди ночи пленники были разбужены одним из конвоиров. Посветив им в лица фонарем, он приказал встать. Другие конвоиры — их было с полдюжины — стояли, поставив ружья прикладами на землю, некоторые курили трубки. Один из них, который выступал в роли командира, объявил:

— Мы тут поговорили и решили, что вы куча дерьма и нечего нам тратить на вас время.

В этот момент конвоиры подняли ружья.

Мальчик-пленник, которому было не больше двенадцати, упал на колени и заплакал. Седоголовый старик спросил:

— Вы ведь не собираетесь нас всех здесь убить? Один из конвоиров опустил ружье со словами:

— Я не буду убивать стариков и детей. Командир приказал ему:

— Поднимай ружье или встанешь вместе с ними.

Инман посмотрел в темноту соснового леса.

«Вот место моего последнего успокоения», — сказал он себе.

Затем раздался залп. Мужчины и мальчики начали падать. Визи шагнул вперед, насколько позволяла веревка, и крикнул, перебивая треск выстрелов:

— Еще не поздно прекратить эту гнусность! Раздались еще выстрелы, и он был убит. Пуля, которая ударила в Инмана, уже прошла через плечо Визи и в результате поразила его не в полную силу. Она ударила ему в голову сбоку, у линии волос, и прошла вдоль черепа между кожей и костью, проделав мелкую бороздку по ходу продвижения. Вышла она за ухом. У него было такое ощущение, будто его ударили обухом топора по голове, но сознание не покинуло его полностью. Он не мог двигаться, так же как и закрыть глаза, как бы ему этого ни хотелось. Мир двигался вокруг него, и он обозревал его, хотя чувствовал, что не является его частью. Инману казалось, что он очутился вне этого мира. Люди умирали вокруг него и падали, связанные все вместе.

Когда расстрел закончился, конвоиры стояли рядом с убитыми, как будто не зная, что им предпринять дальше. У одного из них, кажется, началась истерика или какой-то припадок, и он пустился в пляс, горланя «Джо Хлопковый Гааз», и прыгал до тех пор, пока другой конвоир не ударил его по спине прикладом ружья. Наконец один произнес:

— Лучше бы нам засыпать их землей.

Они сделали эту работу плохо — просто выкопали канаву, столкнули туда убитых и прикрыли их землей на глубину не большую, чем требуется для посадки картофеля. Закончив, они сели на лошадей и уехали прочь.

Инман упал, уткнувшись лицом в сгиб руки, и у него было пространство для дыхания, хотя слой земли над ним был такой тонкий и неплотный, что он, лежа под ним, мог скорее умереть от голода, чем от удушья. Он лежал неподвижно, то приходя в сознание, то полностью теряя связь мыслей. Запах земли тянул его вниз, и он не мог найти в себе силы, чтобы подняться. Казалось, умереть было легче, чем жить.

Но перед рассветом из леса вышли дикие свиньи, привлеченные резким запахом крови. Они стали рыть землю пятачками и отбрасывать ее копытами и рылом, и вскоре Инман обнаружил, что он отрыт и видит прямо перед собой длинную морду огромного кабана. Они уставились друг на друга глаза в глаза.

— И-а-а-а, — произнес Инман.

Кабан пугливо отпрянул в сторону, отбежал на несколько футов, остановился и ошарашенно посмотрел на него, мигая маленькими глазками. Инман выпростался весь из земли. Расти и зацвести снова — это стало его желанием. Когда Инман вновь принял вертикальное положение, кабан потерял к нему интерес, вернулся к канаве и опять принялся рыть землю.

Откинув голову, Инман посмотрел на небо и обнаружил, что оно выглядит не так, как положено. На небе были звезды, но в безлунном небе он не мог узнать даже хорошо знакомые созвездия. Это выглядело так, как будто кто-то взял палку и хорошенько размешал небо, чтобы ничего не осталось на прежнем месте, — просто какие-то огоньки, разбросанные на черном фоне.

Когда пуля попала ему в голову, хлынула кровь, и он был весь окровавлен, причем крови было гораздо больше, чем можно было ожидать от такой раны. Кровь залила лицо, земля облепила его с головы до ног, так что он весь был цвета охры и производил впечатление глиняной скульптуры, изображающей древнего человека, черты лица которого еще не сформировались окончательно. Нащупав на голове две раны, Инман обнаружил, что они онемели и кровь на них начала сворачиваться. Он вытерся полой рубашки, но пользы от этого было мало. Он принялся дергать веревку, привязанную к его рукам и не дававшую ему выбраться из канавы, и тут же из земли показался Визи, словно большая коряга, вытащенная из мутного озера. На лице священника застыло выражение недоумения. Его глаза были открыты, и земля прилипла к векам.

Глядя на него, Инман не почувствовал, что слишком сожалеет о его смерти, но он также не мог расценивать эту смерть как некий урок всеобщей справедливости, данный в назидание и показывающий, что зло, совершаемое человеком, снова к нему вернется. Инман видел так много смертей, что такое справедливое возмездие стало казаться ему исключительно редким явлением. Он не мог даже примерно подсчитать, свидетелем скольких смертей он был за последнее время. Их количество, без сомнения, исчислялось тысячами. Смерть стала настолько привычной, что если постоянно отдавать себе отчет в ней, то можно было бы сойти с ума. Он жил так, что для него стало обыденным видеть смерть; он ходил среди мертвецов, спал среди них, спокойно причислял себя к полумертвым, так что смерть уже не казалась ему темной и таинственной. Он опасался, что его сердце было опалено огнем так сильно, что он, может быть, никогда снова не сможет привыкнуть к мирной жизни.