Книга Холодная гора - Чарльз Фрейзер

— Нет большой разницы между этим местом и каким-нибудь чертовым борделем, — сказал Визи. — Только они не назначают цену за свои услуги.

Те мужчины, которым не удалось сразу же заполучить Лайлу или ее сестер, танцевали в одиночку. Они кружились, резко выбрасывая в стороны руки и ноги и наклоняясь, или отбивали чечетку, высоко поднимая колени, уставившись то вниз, на свои ноги, то вверх, в небо. Захваченные музыкой, они то и дело пронзительно вскрикивали, как будто от боли, получив ранение.

Они танцевали до тех пор, пока не устали, и вынуждены были остановиться, тяжело переводя дух. Тогда Джуниор, по-видимому сильно напившийся, решил организовать венчание между Инманом и Лайлой.

— Я пришел домой, а этот высокий только что собирался снюхаться с Лайлой, — заявил он. — Мы должны поженить их.

— У тебя нет священника, — заметил капитан отряда.

— Вот этот обритый коротышка — священник, — сказал Джуниор, посмотрев на Визи.

— Черт, он не очень-то похож на священника, — выразил сомнение капитан.

— Ты будешь свидетелем? — спросил у него Джуниор.

— Если это приблизит наше отправление, — сказал тот.

Они оттащили Инмана и Визи от коптильни, развязали и повели под дулом ружья к костру. Три девушки стояли в ожидании, два темноволосых мальчика вместе с ними. Конвоиры стояли в стороне, наблюдая; их тени, огромные и пугливые, качались на стене дома.

— Встань сюда, — приказал Джуниор.

Инман сделал шаг к Лайле, но затем мысль, которая все крутилась у него в голове, наконец обрела четкую форму. Он сказал:

— Но она уже замужем.

— По закону да. Но не по моему разумению и не перед Господом, — заявил Джуниор. — Подойди к ней.

Инман вынужден был подойти к Лайле и встать рядом.

— Ох, парень, — сказала она.

Ее волосы были заново заплетены, и коса вложена в некое подобие сетки для волос. Щеки были намазаны румянами, но на левой щеке все еще был заметен след от удара Джуниора. Она держала перед животом букет из стеблей золотарника и вернонии, сорванных у изгороди, огораживающей кукурузное поле, и, выставив ногу вперед, чертила пальцами ноги маленький полукруг на земле. Джуниор и Визи стояли сбоку; ружье упиралось Визи в спину.

— Я буду говорить то, что надлежит сказать, а ты просто говори «ага», — бросил Джуниор, обращаясь к Визи.

Джуниор распустил завязки у подбородка, снял шляпу и положил ее на землю у своих ног. На его голове росли редкие жесткие волосы, а макушка была почти лысой; такой поросли больше подошло бы расти на мужском заду. Джуниор принял официальную позу и, держа ружье в обеих руках, запел грубым голосом свадебное песнопение. Мрачное по тону, оно лишь отдаленно напоминало песню, скорее, было похоже на джигу — настолько его мелодия резала слух. Основной темой, насколько Инман мог разобрать слова, была смерть, ее неизбежность и тяготы жизни. Мальчики-близнецы притопывали в такт, как будто знали слова песни и одобряли их.

Закончив петь, Джуниор приступил к словесной части церемонии. Слова «обязан», «в смерти» и «в болезни» прозвучали особенно подчеркнуто. Инман посмотрел на склон холма. Призрачный огонь снова двигался сквозь деревья. Инману хотелось, чтобы он появился здесь и унес его прочь.

Когда венчание было закончено, Лайла бросила цветы в огонь и крепко обняла Инмана, прижимаясь бедрами между его ног. Посмотрев ему в глаза, она сказала:

— Прощай.

Один из конвоиров шагнул к нему сзади и приставил кольт к его виску со словами:

— Представь, вот сейчас ока новобрачная, а в следующий момент, если я нажму спусковой крючок, будет соскребать мозги мужа с земли и складывать их в салфетку.

— Люди, я вас не понимаю, — сказал Инман. Их с Визи вновь связали с вереницей других пленников и погнали по дороге на восток.

В течение нескольких дней Инман шел привязанный за кисти рук к длинной веревке с еще пятнадцатью пленниками, и все они брели, связанные вместе, как жеребята. Визи тоже был привязан и шел перед Инманом. Он тащился с опущенной головой, ошеломленный тем, что с ним случилось. Когда вся вереница принималась двигаться или останавливалась, он дергался вперед, и связанные руки поднимались вверх перед его лицом, как у человека, который вдруг испытал необходимость в молитве. Одни из пленников были седобородыми стариками, другие совсем молоденькими, почти мальчиками, но всех их обвиняли в том, что они дезертировали из армии или сочувствовали беглецам. В большинстве своем это были сельские жители, их можно было узнать по домотканой одежде. Инман пришел к выводу, что всех их вели в тюрьму. Или чтобы снова отправить воевать. Некоторые из пленников время от времени кричали конвойным, чтобы их пощадили, объясняя, что они совсем не те люди, за кого их принимают, что они ни в чем не виноваты. Другие бормотали угрозы, говорили, что, если бы их руки не были связаны и окажись в них топор, они разрубили бы конвойных от макушки до паха на две кровавые половины, на которые помочились бы, прежде чем разойтись по домам. Третьи плакали и выпрашивали еду, уповая на некую воображаемую доброту в сердцах конвойных.

Как и огромное большинство людей, пленники могли покинуть эту землю, оставив после себя едва ли более заметный след, чем борозда, проложенная плугом. Их могли похоронить, вырезать их имена на дубовой планке и воткнуть ее в землю, и никто не вспомнит, какими они были — ни их подлые или добрые поступки, ни их трусость или храбрость, ни их страхи и надежды, ни черты их лица, — лишь их имена останутся напоминанием о них, пока дождь и ветер не сотрут и эти вырезанные на табличке буквы. Поэтому они шли согнувшись, словно под тяжестью жизни, которую никто не вспомнит.

Инмана бесило то, что он был связан с остальными, бесило, что он не вооружен, что ему приходится идти в сторону, противоположную той, куда он так стремился попасть. Каждый шаг на восток был для него горьким, как отказ от веры. Миля следовала за милей, и надежда попасть домой постепенно стала оставлять его. Когда солнце всходило перед ним, он плевал в него, не имея другой возможности выразить свой протест.

Пленники молча шли весь день и в течение последующих, почти не разговаривая между собой. Однажды конвоир, чтобы развлечься, проехал вдоль вереницы пленников и стволом ружья сбросил со всех шляпы на землю, а того, кто наклонялся, чтобы поднять, бил прикладом. Они прошли мимо пятнадцати черных шляп, валявшихся на дороге, словно оставшийся после них след.

Им ничего не давали есть, а пили они лишь воду, которую могли зачерпнуть ладонью там, где дорога пересекала какой-нибудь ручей. Старики особенно ослабели от такого скудного рациона, а когда не смогли больше идти, даже несмотря на тычки дулами ружей в спину, их накормили жидкой кашицей из сухого кукурузного хлеба, накрошенного в пахту. Когда они пришли в себя, их снова заставили идти.

Каждый из них оказался в этой переделке так, как это обычно и происходит: одно несчастье следовало за другим, и вот все они оказались в ситуации, в которую никогда не ожидали попасть и из которой не видели выхода. Мысли Инмана постоянно были этим заняты. И ни о чем другом, кроме того, как освободиться, он не думал. А еще о том, чтобы увидеть, как течет кровь Джуниора.