Книга Дети богов - Юлия Зонис

— Ингве, а давай поженимся7

— Ты чего?

— Нет, правда. Деток народим.

Я тоже сел и принялся натягивать рубашку, бормоча при этом:

— Какие детки, Ганна? Не может у нас быть детей.

Я ожидал, что она заплачет, но девушка только прерывисто вздохнула.

— Ты так редко обо мне вспоминаешь. А мне там так одиноко и холодно…

— Скоро лето. Будет теплее.

И замолчал, сообразив, что сморозил глупость. Какое дело мертвой до солнечного тепла? Ее солнце — бледная луна, ее дом — утроба ледяного омута…

Она закинула руки за голову, оправила волосы и сказала:

— Проводи меня хотя бы до воды.

Я встал, застегнул на поясе ножны с мечом. По лицу Ганны пробежала недовольная гримаска. Кажется, она вполне уже пришла в себя.

— Ты теперь всегда с этой железякой таскаешься?

Я пожал плечами. Действительно, нафиг мне сдался меч? До сих пор от славного Наглинга помощи было с гулькин чих.

— Сувенир. Ты же мне и помогла его выловить.

Она снова капризно поджала губы и протянула:

— А бородатый твой где? Он же вечно с тобой, как пес цепной.

— Нету больше бородатого.

Ганна резко вскочила с колен, одним движением набросила не себя широкую рубаху. Оглянулась.

— Ты опять через год придешь?

— Я не знаю, когда я приду…

И приду ли вообще, подумалось мне, но вслух я этого не сказал. Ганна крепко взяла меня за руку. И мы стали спускаться к озеру.

Серое водяное зеркало было недвижно, не считая многочисленных пузырьков от секущих поверхность капель. Ганна попробовала воду босой ступней. Будто ей и вправду было холодно.

— А капитан мой, — неожиданно сказала она, — на руках обещал перенести через порог. Когда поженимся.

— Чего это ты о нем вспомнила?

— Захотела и вспомнила. Ну?

— Что «ну»?

— Ты на руки меня возьмешь или как?

Я усмехнулся. Вот капризная стервочка! Я подхватил ее, легонькую, на руки и пошел в воду, оскальзывясь на раздававшемся под ногами иле. Правду Иамен говорил: нехорошее это озеро, не бывает в Альпах таких болотищ. Я вошел в воду по колено. Поплескивало.

— Удовлетворена?

— Зайди глубже.

Я пожал плечами и сделал еще несколько шагов. Озерное дно было неприятно мягким, обволакивало ступни тиной, почавкивало.

— Хватит с тебя?

— Еще.

Хотя плавать я и научился, отчего-то мне стало не по себе.

— Еще!

Я глянул вниз, в запрокинутое лицо Ганны. Черные глаза лихорадочно и зло блестели. Я присвистнул.

— Э, милая, ты, как я погляжу, плохое замыслила…

Я попробовал отпустить руки — но навка крепко держала меня за плечи. Ноги ее плеснули, погружаясь в озеро. Пальцы впились мне в шею.

— Ганна, ты что, спятила? Отпусти.

Она замотала головой, и, упираясь пятками в дно, медленно потащила меня на глубину.

— Ганна!

Утопленница не отвечала. Я попробовал расцепить ее руки, но не тут-то было. Пальцы мертвой сомкнулись, как каменные. Тогда я попытался идти назад, но и этого не получилось — тина под ногами зачавкала сильнее, и я заскользил по откосу на глубину. Только тут я окончательно понял, что дело неладно.

— Ганна! Отпусти немедленно!

Плеск, плеск, сказало озеро. Будешь лежать на дне, сказало озеро, в темной прохладной мгле. Один раз ушел, второй не отпустим.

— Ганна!!

На руках навы напряглись синеватые — то ли вены, то ли сухожилия. Лицо сделалось сосредоточенно-бледным, и сквозь эту бледность начала проступать тухлая болотная зелень. Отдуваясь и все еще пытаясь идти задом, но погрузившись уже по грудь, я прохрипел:

— Ты вообще Ганна?

Судорога пробежала по губам утопленницы. И вдруг я вспомнил прощальные слова Иамена. Отпустив на минуту ее запястья, я содрал с левого глаза повязку.

Лучше бы не сдирал. Синее, белое и зеленое, смотрело на меня раздувшееся лицо мертвеца. Сквозь прозрачную, выбеленную водой кожу тянулись синяковые линии сосудов. Вместо черных глаз пялились белесые выпученные зенки. Мертвая оскалилась и замычала что-то невнятное, растянув губы, вывалив распухший огрызок языка. Я взвыл и ломанулся назад, на мелководье. Почти выбрался, рванулся из всех сил — но из воды уже тянулись в помощь навье руки ее сестер, хватали меня за штаны, цеплялись за ножны Наглинга. Судорожно нащупав рукоять, я выхватил меч и вонзил в эту белую, склизкую, водой набухшую плоть. Клинок погрузился с чавканьем, как в тину. Мертвец захрипел. Из раны хлынула водянистая муть. Я потянул Наглинг, однако лезвие перехватили две бледных руки, перехватили, потянули, насаживая тело все глубже. Подводная нечисть заперхала — из глотки у нее с брызгами слюны вылетела маленькая раковина прудовика. И снова напряглись тонкие руки, снова поползло оно, мертвое, по лезвию, поближе, лишь бы ко мне поближе… я отпустил рукоять и кинулся вон из воды. Сзади глухо булькнуло. На четвереньках, на локтях и коленях карабкаясь на берег, я обернулся. Озеро снова было спокойно, словно ничего здесь и не случилось. Размеренно покачивался рогоз. Плясали по воде дождевые капли.

Пятясь, я отступил от берега, поднялся выше на холм и там плюхнулся на траву. Долго сидел, бездумно отирая тину с ладоней. Вот и нету больше у меня Наглинга. Ничего у меня больше нет.

Спустя некоторое время, выйдя из ступора, я встал, отряхнул штаны и стал карабкаться вверх по холму.

Чем выше, тем гуще делался туман. Что-то здорово мешало мне, что-то раздражало, и наконец я понял, в чем дело: левый мой глаз видел блестящую от влаги траву, глаз правый — только косы тумана. Я разжал кулак, в котором все еще была смята черная повязка. И нацепил ее на правый глаз.

Перевалив за вершину холма, я вышел на грунтовую разъезженную дорогу. В двух колеях от ребристых шин стояла вода. Лес, тянущийся по обе стороны от дороги, был, напротив, сух и мертв. С серых веток свешивалась паутина, желтели куртинки лишайников на стволах. Над лесом и над дорогой нависла тишина, прерываемая редким стуком капель. Витала над этой местностью неизбывная унылая тоска. Не тоска даже кладбища, а тоска разграбленного вражеским нашествием городка: покачиваются на ветру ставни, во дворах свалены то ли обломки мебели, то ли отбросы, на соседней улице дымятся развалины. И никого. И такая же безнадежная тишина. Я приложил руки воронкой ко рту и заорал: «Эге-гей!» Крик мой заглох, не добравшись и до ближайших зарослей. Пожав плечами, я спустился с холма и зашлепал по дороге.

Я шел, казалось, несколько часов. Молчание действовало мне на нервы, и я бездумно принялся напевать песенку, которую, бывало, так часто орал в душе Нили: что-то про веселую молодайку, которая изобретательно обманывает старого мужа. И с удивлением обнаружил, что не помню слова. Начал другую песню, дошел до второго куплета и понял, что забыл и ее. Третью. Четвертую. Слова вылетали из памяти прежде, чем я успевал произнести их вслух. Я нахмурился и попытался припомнить недавно читаный роман Стивена Кинга. Ни фига. Хайнлайн. Набоков. Тот же результат. Я мог вспомнить обложку, картинку на форзаце, а дальше дело не шло. С ужасом я перебрал еще несколько книжек. Тот же результат. Казалось, чем больше я пытался вытащить из своей памяти, тем больше просеивается в никуда. Лес по сторонам дороги равнодушно молчал.