Книга Рыцарь-разбойник - Борис Вячеславович Конофальский

трубы для печей и каминов выводить.

– И много у тебя печей да каминов будет? – удивлялся Волков, у него-то в доме всего одна печь была, она же и камин, и плита кухонная.

– Нет, – скромно отвечал монах. – Печь кухонная да камин на первом этаже, ну, и печь на втором.

– Вижу, ты размахнулся, – покачал головой Волков и тронул коня. – Церковь-то на что будешь строить?

– Авось, Бог не оставит, – уверенно сказал монах и пошел с ним рядом. – Вы, господин, дайте мне еще сто двадцать шесть талеров на текущие нужды. Думаю еще и черепицу завтра оплатить, пока наши солдатики за нее много не просят.

Волков все записывал, что монах уже взял из денег, что ему епископ на церковь дал:

– Ты уже шестьсот двадцать талеров взял. На что храм строить станешь?

– Найду, господин, найду, – обещал ушлый монах, помахивая рукой. Мол, не волнуйтесь вы, не волнуйтесь.

– Чувствую я, что храм Эшбахта будет меньше твоего дома, – усмехнулся Волков, а сам подумал: «Если, конечно, поганые горцы сюда не придут и не спалят тут к чертям и церковь, и дом. И все дома и строения, что тут только есть».

Людей, скот, скарб какой-нибудь он намеревался увести, унести, но дома-то с собой не заберешь. Эти собаки горные все спалят, если придут. А еще он подумал, что если горцы к нему не доберутся, то домишко он у монаха заберет, к чему нищенцу божьему дом, который лучше хором господина?

Вот на церковь ему денег не хватит, Волков ему средства даст, а взамен заберет новый каменный дом. Пускай в старом, в бревенчатом, живет. Монаху и старый дом неплох будет. А пока… Пусть строит.

* * *

Госпожа Эшбахт сидела за столом с госпожой Ланге. Обед уже был, так, видно, они ужин ждали. От скуки за вышивание взялись. Волков и монах поздоровались вежливо, пошли на второй этаж, отперли сундук, стали деньги считать, записывать расходы.

– Вы тут, экселенц? – появилась на лестнице голова Сыча.

– Тут, иди сюда! – позвал Волков и захлопнул сундук.

Брат Семион спрятал деньги под подрясник, за пазуху. Он хотел уйти, но Волков сделал ему знак, чтобы тот сел рядом. Волков подумал, что брат Семион пригодится и в этом деле, этот хитрый поп всяко умом и знаниями не обделен, а в хитрости может даже Сыча превзойти.

Монах послушно опустился на стул. Кавалер присел на кровать, на край, удобно вытянул ногу.

Сыч поднялся в покои, кивнул монаху и кавалеру, уселся на сундук, поглядывая то на одного, то на другого, не понимая, что ему делать.

– Говори, Фриц, что узнал, – потребовал Волков.

– Говорить? То есть… все говорить? – засомневался Сыч и покосился на монаха.

– Все говори, – твердо сказал кавалер. – Пусть брат послушает, может, что предложит.

Монах смотрел на них настороженно, понял, что сейчас станет соучастником какой-то тайны. Лицо его будто заострилось, глаза тоже остры, чуть прищурены: «Еще одной тайны? Не много ли тайн у одного человека?»

Сыч кивнул: «Как прикажете, экселенц» – и с видимым нежеланием заговорил:

– Был я в поместье графа, посидел там в трактире, и на конюшне побыл, и на складе побыл, говорил, что работу ищу. Поговорил кое с кем, отыскал прачку старую, она мне все и рассказала.

– Ну? – Волкову надоело предисловие. Он был мрачен, понимал, что Сыч тянет, потому что знает, что новости господина не обрадуют.

Фриц Ламме вздохнул и произнес:

– В общем, экселенц, товар нам всучили не только лежалый, но еще и порченый.

Волкова, как дошел до него смысл слов Сыча, чуть не вывернуло. «Товар», «лежалый», «порченый», как пощечины, как будто хлещет его кто-то наотмашь по лицу. Он даже покраснел от обиды. Встать бы да дать Сычу в морду, чтобы впредь знал, как с господином говорить и какие слова подбирать. Но было в речи Сыча то, за что кавалер тут же его простил. Это было слово «нам». «Нам» – говорил Сыч, а значит, и ему тоже всучили дрянь, так как он себя, кажется, от господина не отделял.

– Она еще с молодых годков хвостом крутила, – продолжал Сыч, кажется, не замечая состояния кавалера. – Один лакей сказал, что годов с семнадцати, еще тогда скандал вышел с одним молодым сеньором. А последние пару лет… или года четыре, точно неизвестно, она с фон Шаубергом любилась, и о том все при дворе графа знали. Этот Шауберг два раза ее руки у графа просил, но брат ее был всегда против.

– Молодой граф? – уточнил брат Семион.

– Наследник который, – ответил Сыч и продолжил: – После скандалов другие господа ее уже брать в жены не хотели, а за всяких оборванцев семья отдать не могла, а тут как раз мы появились, вот нам ее и всучили.

– Сволочь епископ, это он все устроил, – сказал Волков негромко, но брат Семион услышал и с испугом поглядел на господина. Но кавалер продолжал: – Знал ведь, старый черт, что она гулящая. Знал и убеждал меня жениться на ней. Говорил, что так для дела хорошо будет.

– А почему же ее не отдали за этого… за фон Шауберга? – спросил брат Семион. – Раз тот дважды ее руки просил.

– Так кто ж за шута дочь графскую отдаст, даже если она непутевая, – с усмешкой говорил Фриц Ламме.

– Так он шут?! – Волков даже скривился, как от боли, словно ему ногу судорогой скрутило.

Мысль о том, что его жена отдается шуту, пусть даже и благородного происхождения, была ему омерзительна. Это ведь тяжелейшее для него оскорбление.

– Ну, не шут, как их там зовут… Ну, которые песенки сочиняют, на лютне бренчат… – Сыч не мог вспомнить.

– Поэт, – догадался брат Семион.

– О, точно! Говорят, ходит целый день, слоняется по замку, на лютне своей звякает, к ужину к графу идет да веселит его, басенки ему травит да песенки поет за столом. Граф его не гонит, вино с ним пьет.

– Ну, это не шут, – говорит монах, – это миннезингер. Это благородный человек.

– Благородный, благородный, – согласился Фриц Ламме, – при мече ходит. Упражняется с младшими сыновьями графа, учится, значит, как мечом лучше махать. Говорят, на двух дуэлях был, обидчив и спесив. Не дай бог что не по его, так за меч хватается.

Все, все, что ненавидел и презирал Волков, каким-то образом было смешано в одном человеке. И придворный он, и дуэлянт, и музыкант-поэт. Мерзкое месиво: придворный лизоблюд, тренированный убийца, музыкант-рифмоплет и соблазнитель чужих жен. Что хуже-то может быть?

Кавалер чувствовал, что, даже не видя этого человека ни разу, начал его ненавидеть.