Книга На орбите Стравинского. Русский Париж и его рецепция модернизма - Клара Мориц

в зале, посвященном Южной ссылке поэта, организаторы акцентировали внимание на его связи с тайными обществами и революционными движениями в Европе 1820-х годов. Экспозиция о путешествии Пушкина на Кавказ включала его встречу с декабристами, пребывание в Болдино в 1830 году и, кроме того, рассказывала об Июльской революции во Франции и других революционных движениях в Европе. Интерес Пушкина к восстанию Пугачева, легшего в основу «Капитанской дочки», занимал центральное место в экспозиции, посвященной историческим темам в творчестве Пушкина. Организаторы выделили отдельный зал, в котором рассказывалось о судьбе литературного наследия поэта в царской России, точнее говоря, о том, как был «фальсифицирован» его образ перед революцией 1917 года. В последних четырех залах развернулись экспозиции, посвященные Пушкину в эпоху Октябрьской социалистической революции; Пушкину в творчестве советских детей; Пушкину в советской музыке, театре и кино; и в завершение, Пушкину в советском изобразительном искусстве[327]. Аристократ парижской выставки превратился в героя революции, который пророчески предвидел и благословил сталинскую Советскую Россию. Как пишет Вадим Перельмутер, «для эмиграции Пушкин – поэт национальный, для Советского Союза – государственный», выполняющий любое задание политического руководства [Перельмутер 1999: 30].

В Советской России 1937 года у Пушкина было достаточно таких политических заданий. Прошли те времена, когда в эпатажном манифесте 1912 года «Пощечина общественному вкусу» Владимир Маяковский и его собратья-футуристы объявили Пушкина «непонятнее иероглифов» и хотели бросить Пушкина «с Парохода Современности». Страна Советов принимала Пушкина постепенно. Уже в 1924 году, когда послереволюционная Россия отмечала 125-летие со дня рождения поэта, Анатолий Луначарский мог смело заявить, что «самые дерзкие вихрастые футуристические головы в конце концов склоняются» перед Пушкиным [Луначарский 1963–1967,1: 39]. У Сталина в 1937 году на кону стояло нечто большее: он использовал Пушкинские торжества как репетицию политически более значимой двадцатой годовщины Октябрьской революции, причем оба события проходили в самый разгар показательных репрессий.

В числе политических заданий Пушкина была помощь в борьбе с неграмотностью, что, в свою очередь, позволяло массам читать и усваивать государственную пропаганду, особенно регулярные сообщения о показательных процессах, которые в конце 1930-х годов стали частью повседневной жизни. Пушкин служил примером в борьбе с «буржуазным формализмом» – под эту категорию легко можно было подогнать любого писателя, творения которого государство хотело подвергнуть цензуре. Так пропаганда превратила отважного противника Николая I в покорного слугу Сталина. Передовица в «Правде» от 10 февраля 1937 года с пышным названием «Слава русского народа» торжественно объявила, что «Пушкин целиком наш, советский». Именно «советский» Пушкин, как провозглашала главная газета страны, был «подлинным Пушкиным без корыстного посредничества многочисленных искажателей текстов поэта, без реакционной цензуры, без скудоумных и ничтожных толкователей, старавшихся причесать буйного Пушкина под свою буржуазную гребенку». Превращенный в «стенобитное орудие», Пушкин протягивал «дружескую руку» сталинскому режиму в его борьбе с «подлыми преступлениями троцкистских бандитов», которые были «прямой реакцией контрреволюционной буржуазии на ликвидацию эксплуататоров в нашей стране». Пушкин, все творчество которого «глупые вульгаризаторы» клеветнически объявили дворянским, говорилось в передовице, «радостно рукоплескал бы гибели эксплуататорских классов». В таком изложении смерть поэта превращалась из личной трагедии в результат политического заговора; а главный заговорщик, убийца Пушкина, объявлялся «иноземным аристократическим прохвостом, наемником царизма». По указанию сталинского руководства Пушкин стал борцом-антифашистом, выступавшим в качестве «обвинительного акта» против «фашистских изуверов и варваров, попирающих солдафонским сапогом все культурные ценности, созданные человечеством». К концу передовицы панегирик Пушкину вполне предсказуемо перешел в восхваление сталинского режима[328].

Напыщенная, политически ангажированная риторика в равной степени звучала как в советской прессе, так и в зале суда, когда в январе 1937 года, менее чем за две недели до начала Пушкинских торжеств, начался второй московский показательный процесс против «антисоветского троцкистского центра», завершившийся вынесением смертных приговоров тринадцати из семнадцати обвиняемых [Шлёгель 2011: 162–165]. Ставшее привычным навешивание на «врага» многочисленных обвинений породило устойчивый лексикон, который навсегда закрепился за сталинской пропагандой. Обвиняемые были, по словам прокурора Андрея Вышинского, «буквально ордой бандитов, грабителей, изготовителей поддельных документов, вредителями, шпионами и убийцами» [Там же: 175]. Тот же лексикон используется и при описании предполагаемых врагов Пушкина: те самые газеты, которые печатали праздничные статьи, посвященные поэту, публикуют ужасающие описания диверсий, взрывов, увечий, а также отчеты о судебных процессах, в которых, по словам Карла Шлегеля, «с полной серьезностью отрабатывается лексика ритуальных убийств, суда Линча» [Там же: 178].

Если парижские торжества были посвящены аристократическому наследию Пушкина и преподносили поэта как представителя культурной элиты, недосягаемого для обычных людей, то Советы приложили максимум усилий для того, чтобы доказать, что Пушкин на самом деле может стать достоянием широких масс[329]. Только в 1937 году общий тираж изданных произведений Пушкина достиг 13,4 млн экземпляров, что позволило государству объявить поэта «продуктом широкого потребления». Рабочие и матросы выступали с постановками по произведениям Пушкина, школьники читали его стихи, проводились массовые собрания, переименовывались улицы, площади и музеи, воздвигались памятники, а строки из его пророческого стихотворения «К Чаадаеву» были вывешены в виде плаката на колокольне разрушенного Страстного монастыря на Страстной площади, переименованной теперь в Пушкинскую: «Товарищ, верь: взойдёт она, / Звезда пленительного счастья, / Россия вспрянет ото сна, / И на обломках самовластья / Напишут наши имена!» [Пушкин 1977–1979, 1:307].

Настоящее дворянское прошлое Пушкина в Советской России превратилось в руины. Усадьба поэта Михайловское к тому времени, когда в 1922 году ее объявили национальным памятником, была сожжена, а от господского дома остался только фундамент. По описанию одного из посетителей, «как кирпичи обвалились, так там и остались; стен уже давно нет» [Sandler 2004: 52]. Но если бы Гражданская война и обошла Михайловское стороной, то даже в этом случае сохранение предметов из пушкинского дворянского прошлого шло вразрез с целями революции. Проще было заполнить пустоту новым содержанием, и поэтому путеводитель по усадьбе с уверенностью заявлял:

«Только после Великой Октябрьской социалистической революции у пушкинских мест появился настоящий и заботливый хозяин – советский народ» [Ibid.: 59].

Вполне возможно, что в Советском Союзе даже не подозревали о том, что в Западной Европе тоже отмечают пушкинскую дату, но русские эмигранты в Париже были в курсе событий, связанных с празднованием юбилея Пушкина в СССР. Читатели «Последних новостей» регулярно знакомились с обзорами советских публикаций, материалами, полученными от российского информационного агентства ТАСС и из советских изданий, таких как «Правда», «Известия» и «Красная газета». Они знали о том, что в феврале в Большом театре состоялось торжественное собрание, на котором присутствовал Сталин, и могли прочесть небольшую выдержку из процитированной выше статьи из газеты «Правда»[330]. «Последние новости» сообщали о переименовании улиц, о проведении