Книга Русское лихолетье. История проигравших. Воспоминания русских эмигрантов времен революции 1917 года и Гражданской войны - Иван Толстой

В Одессу, где было французское командование. Я сказала, что у вас тут будут большевики, а я не хочу, чтобы мои здесь оставались, а Чикаленко мне сказал: «Ну, это вы все варитесь в собственном соку, поэтому вам кажется, что здесь будут большевики. Большевиков здесь никогда не будет». Ровно через недели две уже все это кончилось, и большевики ступили туда. Потом мне дали локомотив и поезд, чтобы нейтральную зону проехать. Это был очень страшный переезд, потому что когда мы стояли ночью, слышны были расстрелы, крики, грабили вагоны другого поезда, солдаты пьяные. Одним словом, очень было страшно. И потом ко мне в вагон набились офицеры, которые ехали под фальшивыми паспортами, все просили взять их. Я кого могла – забрала. Стояли плечо к плечу. И все купе были забиты – и женщины, и дети. И вот вдруг пришел второй раз комендант проверить. Ко мне прибежали и сказали, что в комендантской все пьяным-пьяно, а потом сказали: «Пойдем проверим как следует эту даму».

Это комендант местной станции?

Да. Мы не знаем, что такое она собой представляет, проверим вкрепкую все. И вот началась проверка. Но тут я старалась не дать коменданту время опомниться, какие-то глупости его расспрашивала, что-то говорила. Одним словом, проверка прошла благополучно. Я до сих пор думаю, что он все-таки был какой-то свой человек, потому что иначе не могло быть, не было ни одного человека под своей фамилией, все фальшивые, кроме нескольких актеров и моих. Ушел. Потом моя belle-mere выходит. Стоим, темнота, расстрелы, крики, неуверенность, что будет дальше – пришли, проверили, а потом вдруг вытащат из вагона. Моя belle-mere, которая была очень крепкая старуха, мужественная, вышла и говорит: «Катя, ты энергичнее, по-моему, ты все можешь, сделай, чтобы мы поехали. Устрой, я больше не могу». Я послала 15-летнего мальчика попросить сюда коменданта. Что я ему скажу, я еще не знала. Это меня бог надоумил. Знаете, в такие минуты является. Он вошел, я говорю:

– Мне с вами надо конфиденциально сказать два слова.

– Что прикажете?

– Благоволите не позже как через 10 минут пустить поезд на Одессу.

Он довольно агрессивным тоном говорит:

– Почему?

– Потому что мне надо до ночи получить прямой провод в Киев. Больше я вам сказать ничего не могу. Если вы не захотите исполнить моей просьбы, я снимаю с себя всякую ответственность. Больше я вам сказать ничего не имею права.

Он на меня посмотрел, приложил руку к козырьку и сказал:

– Есть!

И ушел. И ровно через пять минут локомотив сделал «у-у-у», и поезд пошел. Моя belle-mere выскочила в коридор и говорит:

– Господа, она колдунья!

А я упала в обморок. Потому что это было действительно трудно, когда всех офицеров проверяли. Ужас! Там, в купе, истерика. Одна кричит: «Ради Бога, расстреляют, сейчас расстреляют!». Ей кто-то зажимает рот. Все это было очень страшно.

Во всяком случае, тогда вы доехали благополучно в Одессу.

Благополучно доехала, но когда я приехала, хотела вылезти из вагона, вдруг бегут жандармский полковник и комендант станции и кричат:

– Не выходить, не сметь, запереть вагон!

– Как не выходить?

Думаю, раз в жизни использую свой паспорт и говорю, что я графиня Игнатьева, привезла белых офицеров, а вы мне говорите не выходить.

– Никаких графинь, назад в вагон!

– Ну, извините меня, пожалуйста, я артистка Императорских театров, моя фамилия Рощина-Инсарова, меня многие люди знают грамотные. Вот, пожалуйста, смотрите на меня. Я вам привезла офицеров, людей приличных, потрудитесь меня выпустить.

И вдруг вижу волшебную картину. Комендант станции, совершенно растерянный, говорит:

– Катерина Николаевна, извините, ради Бога, я вас не узнал. Я ведь актер, я мобилизован был.

Вот такие гримасы жизненные. К счастью, раз актер, значит, меня выпустили и выпустили всех тех, кого я привезла.

Он говорит:

– Катерина Николаевна, мы вот, почему. Нам дан приказ, здесь, в вашем вагоне, едет шпионка, любовница Винниченко, везущая какую-то миссию от Винниченко, от Директории к правительству.

– Да это все я – и любовница, и шпионка.

Я вам забыла рассказать, как Петлюра меня просил приехать. Это было еще в Киеве. В один прекрасный день является ко мне некий военный доктор и говорит:

– Катерина Николаевна, я хотел с вами поговорить. Не поехали бы вы к Петлюре?

– Зачем?

А надо вам заметить, что Петлюра и Винниченко, как мне тогда рассказывали, были на ножах между собой. Тот была цивильная власть, а этот – военная.

– Да видите, вы бы ему рассказали, что делается в Одессе.

– Как же я поеду к Петлюре рассказывать, что делается, он же меня не просит, как же так можно поехать к человеку? Все-таки же это голова Директории.

– Нет, он будет очень рад.

– Да что он вас просил, что ли?

– Ну, допустим.

– Я ничего не имею ему рассказать. Что же я могу рассказать, я политикой не занимаюсь. Вы от меня требуете какие-то странные вещи.

– Ну, вы умная женщина, вы хорошо рассказываете. Ну, ваше мнение бы сказали.

– Как же мое мнение может быть интересно голове Директории?

– Ну, хорошо, ну, может быть, вы сказали, как вы считаете, что нужно идти с большевиками или идти с французским командованием, с союзниками.

– Мне даже смешно слушать, что вы меня спрашиваете. Я приехала вывезти своих, убегаю отсюда. Я – эмигрантка, а вы меня спрашиваете, с кем быть Петлюре. Я думаю, что вы шутите. Петлюра, наверное, таких вопросов вам не задавал. Если ему нужно мое мнение, можете ему сказать, что я ему советую идти с союзниками.

Вот это один из смешных эпизодов. Я даже не понимаю, как могли раньше люди говорить такие вещи. Странно.

А когда же вы покинули Россию?

Из Одессы; когда наступили большевики, в Одессе была эвакуация. Это было очень страшно. Свезли багаж на мол, никуда не могли погрузиться, потому что все пароходы отошли на рейд, встали, и мы сидим на куче багажа. Я, Александр Алексеевич, дама, которая у меня жила в России, и князь Гагарин, товарищ моего мужа, однополчанин, два актера, которые были у меня. Некуда идти. Темнота начинается, и начинают пульки мимо нас свистеть. А в город идти назад нельзя, говорят, что уводят всех мужчин под ружьем. Погрузиться удалось на «Николай 119-й», пароход, который нас доставил в Константинополь. Потом мы оттуда погрузились на «Бермудин», который нас доставил на Мальту, где я пробыла полгода. А потом уехала в Рим, где у меня родился сын, а потом – в Париж.

Глава 9 Непрозрачный мизантроп

Роман Борисович Гуль (1895–1985) всю жизнь охотно и много писал, но к ораторскому искусству оставался равнодушен. Он прожил долгую, исключительно разнообразную и политически противоречивую жизнь, которую ни в каком интервью охватить невозможно. Был участником знаменитого Ледяного похода, который описал в книжке, вышедшей и в эмиграции, и в советской России, возглавлял в Берлине Литературное приложение к сменовеховской газете «Накануне» (сменив на этом посту Алексея Толстого), печатал свою полупрозу-полуэссеистику в Ленинграде, приятельствовал с приезжавшими в Германию командированными советскими писателями (и за встречу с белоэмигрантом Гулем они репрессиям не подвергались). Затем, ко всеобщему удивлению, в 1930-е годы развернулся на 180˚ и превратился в резко антисоветского публициста, автора разоблачительных очерков о красных маршалах. В промежутке успел несколько месяцев отсидеть в немецком концлагере, в годы оккупации Франции покинул Париж и занимался на Юге страны сельским хозяйством. После падения нацизма включился в антикоммунистический «крестовый поход», перебрался в Нью-Йорк, поссорился с соратниками по политическим кружкам, возглавил редакцию самого крупного эмигрантского издания – «Нового журнала», написал три тома воспоминаний, постепенно выдыхаясь к каждому следующему, и все больше сводя повествование к перечислению имен и событий, а не к попытке их оценить и взвесить. Характером славился тяжелым и неуживчивым, суждениями (в частных письмах) едкими и сварливыми. Неудивительно, что в ходе разговора с Алексеем Малышевым Роман Гуль предложил заменить свой устный рассказ повествованием письменным – раскрыл заготовленную книгу и стал откровенно читать в микрофон.