Книга Русское лихолетье. История проигравших. Воспоминания русских эмигрантов времен революции 1917 года и Гражданской войны - Иван Толстой

– Вот ваше досье, у вас много очень неприятных историй в прошлом.

– Ваше высокопревосходительство, я литератор, я занимаюсь литературой, я политикой не занимаюсь больше и не буду заниматься никогда.

– Степан Петрович, я к вам его привела, я за него ответственна, если можете что-нибудь сделать – сделайте и простите нас, а если не можете, опять простите нас, и разрешите ему уехать туда, откуда он приехал, чтобы меня не ставить в глупое положение. Но если можете, сделайте, если вам не трудно. Вот вам прошение.

Он взял, просмотрел прошение и говорит:

– Ну что ж, у вас очень хороший ходатай адвокат.

Пишет: «Разрешаю. Белецкий». И дает ему. Тот взял и ничего не понимает. Белецкий говорит:

– Я вас надую, может быть, когда вы выйдете – арестую? Меня вы можете считать за кого угодно, даже за нечестного человека, но тут Катерина Николаевна, я бы не поставил ее в глупое положение. Так что вы можете быть совершенно спокойны, вы легализированы.

Я говорю:

– Благодарю вас, это так мило с вашей стороны. Прямо не знаю, как вас благодарить.

В это время телефон. Он говорит:

– Одну минуточку.

Берет телефон, и говорит:

– Я слушаю! Что? Ага, в Иркутск. Так, значит, я уже больше не товарищ министра? Так. Ну, слава богу. Ну, значит, до вечера.

Я замерла, думаю: «Боже мой, все насмарку, значит». Но он в это время мне говорит:

– Я был очень счастлив, что последнее дело, которое я подписал, как товарищ министра, было по вашему ходатайству.

По телефону его сместили?

Об этом давно говорили, но если бы я опоздала на полчаса, то пьеса Винниченко никогда бы не пошла. Мы вышли на подъезд, я говорю:

– Что же вы так не рады?

– Так ведь, видите, в чем дело, я не за полицейской властью, а я состою за прокурорским надзором. Так что не знаю, легализироваться я не смогу. А прокурорский надзор меня может притянуть.

– Что же вы раньше мне не могли сказать этого? Я вас возила сюда. Но радуйтесь – архив сгорел. – А месяца за два до этого весь архив сгорел, помните? – Архив сгорел, наверное, ваше дело сгорело.

Он пробыл все-таки все эти дни на репетиции, потом выходил на вызовы легально. Потом уехал в Москву и написал мне письмо, что «бесконечно вам благодарен, что я червяк, а вы звезда, и если поклонение червяка может быть приятно звезде, то я преклоняюсь перед вашей манерой говорить с сильными мира сего, перед вашей решимостью…». Я почему вам говорю текст этого письма? Потому что благодаря этому письму я потом вывезла своих из Киева в Одессу, когда там был Петлюра, когда уже Винниченко был голова Директории.

Как пьеса Винниченко называлась, которую вы поставили?

«Ложь»

Она имела успех?

Так себе – не хорошо разошлись роли. Юрий Беляев написал рецензию очень ругательную для всего антуража и хвалебную для меня. Она прошла все-таки раз 10–15, но, в общем, большого успеха не имела. А потом, в конце 1918-го, когда я приехала в Директорию, мне надо было вывезти Александра Сергеевича Плещеева, мою belle-mere и мою belle-soeure. Я приехала с поездом Французской миссии, попросила, чтобы меня взяли. Там был вагон, где ехал французский консул Черкаль и двое чехов, одного звали Стржиборный Франц Ярославович. И мы вчетвером ехали в этом поезде. И когда приехали, встречал нас почетный караул, так что мне пришлось пройтись под руку с этим Стржиборным, который ни за что не хотел идти один. Я говорю: «Ведь это же не для меня караул, а для вас выставлен. Нет, я не могу, мне совестно». Он схватил меня под руку и потащил. И это создало такой слух, что я какую-то миссию везу. Когда я приехала к Винниченко в Директорию, сначала секретарь его вышел, Чикаленко, спросил, есть ли у меня аудиенция, я говорю, что никакой аудиенции у меня нет, я приехала, а через три дня уезжаю. Он говорит: «А как же вы приехали, и на чем вы уедете?» Я говорю: «Я приехала с поездом Французской миссии». Может, это дало им мысль, что я что-то собой представлю в политическом отношении. Винниченко меня принял, там у него была депутация каких-то запорожцев у красных. Я ему сказала, он сконфузился немножко. Я говорю:

– Владимир Кириллович, я приехала к вам с просьбой – жизнь строит иногда очень странные гримасы. В свое время вы ко мне обратились с просьбой, а теперь я к вам. Мне нужно вывезти своих, пожалуйста, нельзя ли мне устроить, чтобы мне дали поезд и локомотив до Одессы.

– Да, конечно, пожалуйста.

Принял он меня любезно, но с сухотцой… Другой уже был Винниченко. Обращается к своему секретарю и говорит:

– Вызовете, пожалуйста, Филиппа Колейниковича. Катерина Николаевна, обождите, пожалуйста, сейчас приедет из министерства и все вам устроит человек.

Проходит 10 минут, приходит какой-то большой человек:

– Имею честь представиться, – и что-то невнятное говорит, что я не разобрала.

– Мне сказал Владимир Кириллович, что вы мне можете помочь получить локомотив и вагон, чтобы вывезти…

– Да, да, как же, пожалуйте завтра ко мне в министерство, мы все устроим.

– А кого мне спросить, я не расслышала ваше имя?

– Спросите Филиппа Колейниковича.

На другой день я поехала в министерство, спрашиваю швейцара как мне пройти к Филиппу Колейниковичу.

– Да я не знаю такого!

– Как же я могу узнать?

– Да спросите вот тут, в комнате.

Вхожу в первую комнату:

– Господа, вы не знаете Филиппа Колейниковича где отыскать?

– Да мы не знаем, какой такой…

Я побывала в двух-трех комнатах, наконец, еду назад в Директорию, вызываю секретаря Винниченко и говорю, что там никто не знает этого Филиппа Колейниковича. Тот начинает хохотать:

– Как же это не знает, когда это министр.

– Как министр?

Ну, знаете, мне не пришло это в голову, чтобы министра вызвали ко мне, и он приехал. Тогда я приехала в министерство, говорю:

– Вы не знаете, как вашего министра зовут. Филипп Колейникович зовут вашего министра. Доложите ему.

Доложили, он меня принял. Тянулась эта процедура неделю, потому что, очевидно, я была на подозрении, будто приехала с поездом Французской миссии. Потом, многие знакомые моей belle-mere были очень большие русские фамилии, которых я хотела вывезти, всех их вычеркнула контрразведка.

Контрразведка Директории?

Мне сказал Чикаленко, что такие большие имена мы не можем допустить – там были Горчаковы, Голицыны, Вяземские. Что же поделать, нельзя и нельзя. А у меня были на закваску актеры – Коралли, Свобода, балетный артист, и вот мои.

А куда же вы хотели ехать?