Книга Тропа обреченных - Юрий Семенов

— Благодать-то! — звонко хлопнул себя в грудь широкими ладонями Скоба, остановившись над невысоким обрывом и смотря на заливную, заросшую камышом лощину по ту сторону реки.

— Неужели поинтересней-то не видел, мотаясь по Волыни? — поразился Чурин слишком чувствительному восторгу Угара.

— Нет, Анатолий Яковлевич. Я ведь все больше ночами мотался, а днем у меня другая приглядка была.

— Может быть, ты и прав, Лука… А чего ты опять меня по имени и отчеству величаешь?

— Никого же нет; как водится, называю…

— Называй, как хочешь. Здорово ты, Лука, одичал все-таки, а сообразительность не утратил, да и чувствительность — тоже. Благодать, видите ли, углядел.

— Чурбак, ты думал, Угар? Не-ет… Понимаешь, в чем дело? Вольными глазами посмотрел вокруг, с легким чувством, — раскинул он руки. — Ты знаешь, что такое просто, без ничего, посмотреть вокруг?

Чурин с любопытством уставился на своего противоречивого подопечного, охотно ответил:

— Просто, без ничего, и не видится ничего, Лука. Это уже какое-то просветление, значит, не зря тратим время. Потому что знаем — не с дураком дело имеем.

Они не спеша приближались к Городку — в полкилометре начинались крайние дома.

— За моим эсбистом Шмелем поехали в Рушниковку? — удивил неожиданным вопросом Скоба.

— Что, жалко? — не успел сообразить, как ответить, Чурин, спускаясь к реке.

— Себя больше… Доброе дело для себя не жалеют.

— Сдался Шмель утром, вылез из колодца: выкурили.

— В Рушниковке, значит, у Помирчего. На лету мою наводку подхватили… Цепко работаете.

— Жалеешь все-таки… — с упреком произнес Чурин. — Расплывчатая публика вы, как и сама ОУН, ничего надежного.

— Это ты брось, Анатолий. Ведь душой-то с вами все равно не буду. От своих отплываю… Да тьфу ты, пропади они! Жить хочу. А уживусь на земле-то? Да еще посáдите…

— Не сажаем, как видишь. — Чурину все же понравилось смятение в душе Угара, которое он не скрывает, выплескивает для самоуспокоения.

— Куда вам торопиться! Невыгодно, значит… На воле от меня больше пользы.

— Что ты все носишься со своей персоной, забубнил: «я» да «меня»! С ним по-людски о воле толкуешь, которую ему еще заслужить надо. А он выламывается: «с вами не буду». А без нас, Лука, пропадешь.

— Я то ж чую, — признался Угар. — В поезде со старухой ты ловко насчет пенсии подхватил. Понял я бабкин покой, это видная забота.

— Чья забота? — задержал внимание Чурин, желая услышать от Угара непривычные для него слова.

И он их произнес:

— Власти твоей забота, ну, советской, если хочешь.

— Это другой разговор. Я же видел, ты все понимаешь.

— Я и поддакнул, мол, понял…

— Понимать, Лука, это хорошо, но этого мало. Знать надо убежденно.

— Какие убеждения на голодный желудок? — приложил руку к животу подопечный, всем своим видом говоря: «Не забивай ты мне сразу голову, не переварит она всего разом». Просяще предложил: — В ресторацию веди, жрать охота, за деньги не бойся, у меня хватит.

— Не надо нам награбленных денег, — отстранился рукой Чурин, видя, как Лука полез в карман пиджака.

— Наговариваешь предвзято, глянь-ка, новенькие, — потряс банковской сотенной пачкой оуновец и остался доволен произведенным впечатлением.

Чурин будто не поверил своим глазам.

— Откуда они у тебя в пачке? — не скрыл он изумления.

— Давай медяками миллион, я тебе нелапаными ассигнациями рубль к рублю выдам… Чего вертишь? Настоящие! Мы деньги не печатаем.

— Это мы с тобой попробуем, обменяем, — между прочим сказал Чурин.

— Денежного помощника я не выдам вам, — отстранился рукой Лука Скоба, как будто у него пытались что-то отнять силой. — Да он и не враг вам, запугали мы его шибко.

— Ну и выродки же вы! — заметил Чурин. — И ведь бахвалишься передо мной, бандюга с большой дороги! Как только я терплю?

— А чего? Без мошны-то, наверное, никакого дела стоящего нет, а с голодным брюхом и к жене не полезешь, — фактор важный, житейский.

8

В последнее время Киричук все меньше бывал в управлении. Скопились дела, которые нуждались в решении. А ему присесть некогда. Но сегодня он решил часть своего времени посвятить изучению показаний арестованных во время облавы оуновцев, выслушать доклад своего заместителя майора Весника.

— Со вчерашнего вечера зарегистрировано одно бандитское нападение, — как всегда неспешно начал тот. — Оно произошло засветло в Хмелевке, под Владимиром-Волынским. Бандиты скрутили проволокой комсорга с его дивчиной и бросили их в колодец. Кто-то из села успел позвонить в райотдел, выехавшая опергруппа настигла банду и ликвидировала ее. Взяты двое раненых.

— Потери у нас есть? А то вы забываете об этом докладывать.

— Раненых, убитых нет, потому не упоминаю, — как бы между прочим сказал Весник, доставая листочек с записью, и продолжал: — Ваша квартирная хозяйка вчера поздно прибегала вся в слезах, едва вы уехали на встречу с Угаром, просила сообщить вам, что убита у себя дома соседка Варя. — Иван Николаевич заглянул в листочек, повторил: — Соседка Варя Грач убита.

Новость поразила Киричука. Ему мгновенно вспомнилась встреча с взволнованной женщиной, и он машинально спросил:

— Во сколько примерно это случилось?

— Почему примерно, могу точно сказать: в шестнадцать пятнадцать.

— Вскоре после ее ухода, — заключил Киричук, чувствуя какую-то непонятную связь между его встречей с Варей и происшедшей трагедией.

— Что вы говорите? — не понял Весник.

— Откуда у вас такая точность?

— Узнавал в милиции, не ОУН ли это работа.

— Ну и что выяснили?

— Поймали убийцу, он сапожник, мотивы преступления неясны.

— Когда говорили с милицией?

— Ночью…

— Почему с утра не поинтересовались, что нового в этом деле?

— Я не думал, что это важно для нас.

— Может быть важно. Очень даже важно!

Киричук отпустил Весника и позвонил по телефону начальнику Луцкого горотдела милиции. Тот пообещал сейчас же прислать оперработника с материалами по делу об убийстве Варвары Грач.

Тем временем Киричук начал знакомиться с показаниями арестованного Шуляка:

«…Кузьма Кушак для прикрытия может пользоваться городской квартирой в Ковеле, улица Октябрьская… В селах Конюхи и Бережанка он имеет коханок… потому при большой опасности стремится в лес к этим селам.

Под селом Майдан возле речки Стоход новый бункер и погреб с провизией для трудной поры и долгой отсидки…»