Книга Аскольдова могила - Михаил Загоскин

— Кто ты, благородный юноша? — спросил Владимир, наклоняясь над умирающим.

— Меня зовут Дулебом.

— Знаешь ли, кого ты спас от смерти?

— Знаю.

— Стемид, — продолжал Владимир, — поспеши навстречу к моей дружине: ему нужна помощь скорая. Ступай, а я останусь с ним.

Стемид вскочил на коня и помчался в ту сторону, где раздавались конский топот и крики охотников.

— Я надеюсь, — сказал Владимир, обращаясь к Дулебу, — ты будешь жить, и если великий князь Киевский может сделать тебя счастливым…

— Но счастлив ли он сам? — прервал Дулеб, устремив на Владимира болезненный взор, исполненный сострадания.

Великий князь посмотрел с удивлением на юношу.

— О ком ты говоришь? — спросил он после минутного молчания.

— О тебе, Владимир, сын Святослава; о тебе, Владимир, владыка всего царства Русского.

— Но кто же может назваться счастливым, если не я, великий князь Киевский…

— Кто? — повторил тихим голосом Дулеб. — Простой, бедный рыбак, который, исполнив тяжкую, но святую заповедь своего господина, заплатя добром за зло, умирает примиренный с своею совестью… Но я чувствую… язык немеет… Государь, не отринь последней просьбы умирающего!

— О, говори, говори! Клянусь исполнить все твои желания!

— В селе Предиславино живет девушка… Ее зовут Любашею… Отпусти ее к родителям.

— Она завтра же будет свободна и осыпанная моими дарами…

— Нет, государь, нет! — прервал Дулеб. — Пусть она возвратится в дом отца своего в той же самой убогой одежде, в которой его покинула… Ах эти богатые убранства… это золото!.. Она не знала их, когда была моею невестою…

— Твоею невестою?

— Да, Владимир Святославич! — сказал Дулеб почти твердым голосом. — Да, великий князь Киевский! — повторил он, и полумертвые глаза его вспыхнули жизнью. — Она была моею невестою, я любил ее… о, как никогда ты не любил ни одной из твоих бесчисленных жен и наложниц. Ты разлучил меня с нею, ты, великий князь Киевский, позавидовал счастью бедного рыбака, ты похитил его невесту и царственною рукою своею — рукою, под сенью которой должны блаженствовать народы, сорвал с беззащитной главы ее девственное покрывало. Ты не умертвил меня, но заставил проклинать день моего рождения и сомневаться в благости и милосердии Божьем. Государь, я спас жизнь твою, ты великодушен, ты желал бы наградить меня; но всемощный Владимир не может возвратить прошедшего, не может сказать: Дулеб, живи и будь счастлив! А я, неимущий, безвестный киевлянин, могу и говорю тебе: Владимир, ты сгубил все земное мое счастье; я положил за тебя мою голову и прощаю тебя!

Дулеб остановился. Казалось, он сбирал последние силы, чтобы сказать еще несколько слов:

— Теперь видишь ли, — продолжал он приметно слабеющим голосом, — кто из нас счастливее: я ли, бедный, простой рыбак, или ты — великий князь Киевский и владыка всего царства Русского?

Владимир молчал. Высокое чело его покрылось морщинами, и с каждым словом умирающего взоры становились угрюмее и мрачнее. Ему известны были доселе одни укоризны собственной его совести, и в первый раз еще неподкупный голос истины достиг до ушей его. Оскорбленная гордость самодержавного владыки и благородные чувства души, омраченной злодеяниями, но способной ко всему великому, волновали грудь его.

— Государь, — сказал Дулеб, помолчав несколько времени, — мои простые речи оскорбляют тебя?.. О, не оскорбляйся словами бедного рыбака, который охотно бы умер еще раз, чтоб спасти своего государя от временной и вечной его гибели!

— Вечной! — повторил почти с ужасом великий князь. — О какой вечной гибели говоришь ты?

— Ты поймешь меня, Владимир, — продолжал Дулеб, — тогда, когда Всевышний просветит твою душу; когда Бог, которому я поклоняюсь, будет твоим Богом; когда, озаренный истинною верою, ты смиришься перед Господом и на сем державном челе возляжет Его святая благодать; когда узнаешь, что только тот, кто прощает здесь, будет прощен и там! Тогда, о, тогда ты поймешь слова мои! Но теперь… ты жесток, Владимир, — ты не умеешь прощать врагов своих. Возвеличенный перед всеми, сильный и мощный духом, ты владыка бесчисленных народов и раб буйных страстей своих… кровь Ярополка… кровь родного брата…

— Молчи!.. — вскричал Владимир. — Молчи! — повторил он диким, прерывающимся голосом, и в потупившихся его взорах изобразился неизъяснимый ужас. — Это неправда, это клевета!.. Не умертвил я Ярополка… нет! Гнусный предатель Блуд…

— И верные слуги твои, — прервал Дулеб, — исполнявшие приказ государя. Да, великий князь Киевский; вдовствующая супруга Ярополка в числе твоих наложниц, и кровь брата дымится еще на руках твоих! Владимир, этих кровавых пятен не смоют все воды Днепра, не заглушат в душе твоей стонов умирающего брата ни звучные песни баянов, ни бранный крик, ни даже благодарные восклицания счастливых киевлян. Нет, эта кровь должна быть омыта кровью… Но не твоею, Владимир, а кровью того, кто умер для спасения всех людей. Он услышит наконец моления братьев моих. Он прострет к тебе свои объятия, и тогда… о, государь, да будешь ты любимым чадом господа, да продлит он дни твои, да возвестится истина твоими державными устами всему народу русскому, и святой, животворящий крест да воссияет, водруженный мощною рукою твоею, на высоких холмах великого Киева!

Необычайный жар, с коим говорил Дулеб, истощил все его силы; он умолк, и смертная бледность покрыла окровавленное чело его.

Грозный владыка стран полуночных, неукротимый в гневе своем, буйный, надменный Владимир, как кроткий ангел стоял с поникнутою головою пред своим обвинителем. Он не постигал сам, что происходило в душе его.

— Нет, ты не простой рыбак, — сказал он, наклоняясь с почтением над отходящим Дулебом. — Непонятные слова твои потрясли мою душу, они возбуждают в ней не гнев, а трепет и раскаяние; ты должен был желать моей погибели — и пошел на явную смерть, чтоб спасти жизнь мою; ты мог бы проклинать меня — а ты, умирая, прощаешь и молишь за меня твоего господа. Нет, ты не простой рыбак! О, великодушный, добродетельный юноша, скажи, кто ты?

— Я христианин, — прошептал едва слышным голосом Дулеб.

Он вздохнул; последний отблеск жизни потух в неподвижных его взорах; тяжкий, продолжительный стон вырвался из груди, и предрекшие истину святые уста христианина сомкнулись навеки.

— Христианин! — повторил Владимир, сложив крест-накрест руки. — Христианин! Отец мой ненавидел христиан, но его премудрая мать… О, если б я мог, подобно ей, увериться в истине… и так же, как она, — продолжал Владимир, нахмурив свои густые брови, — пресмыкаться в числе рабов надменных царей византийских… Нет, я пошлю любимых бояр моих; вера, ими избранная, будет моею, и тогда я не стану испрашивать ее, как подаяния и милости, но с мечом в руках потребую, как дани. Нет, нет, великий князь Киевский не преклонит главы своей ни перед одним из царей земных!

Близкий шум заставил оглянуться Владимира: вся поляна была покрыта многочисленною его свитою. Сойдя с коней и наблюдая почтительное молчание, стояли в нескольких шагах от него: воевода киевский Светослав, Добрыня, Ставр Годинович, Рохдай и другие витязи и сановники великокняжеского двора его.