Книга Под созвездием Ориона - Владислав Крапивин

— Я больше не буду…

Она щелкнула клювом — не сердито, но насмешливо. Мол, знаю я вас, беспутных мальчишек…

И тогда я уже обрадованно (и вполне искренне!) повторил:

— Нет, Птица, я правда не буду!

Она повернула голову, глянула с высоты другим глазом. И будто усмехнулась. Потом необъятно развела синие крылья, обмахнула меня новым взмахом ветра, щекочуще обняла тысячами мягких перьев, заслонила от беспощадного зноя, от виноватости, от беды. Это было прощение. Сон уже уходил, но в последний миг я разглядел между перьями, что небо опять стало добрым и в нем блестит белая чешуйка…

Так появились первые намеки на повесть. Уже потом добавился сон о нелепом крикунчике Чарли, воспоминания о деревянных кинжалах, которые я мастерил с другом Володькой со Смоленской улицы, наблюдения за севастопольскими мальчишками, которые играли среди корабельных орудий на старинных бастионах. И многое другое, в том числе и придуманное. А сначала было просто густо-синее небо, с которого спустилась добрая великанская птица и крошечный белый змей в небесной высоте (хотя он и не вошел в повесть «Дети синего фламинго»)…

Пару лет назад земляки подарили мне чудесный альбом «Тюмень глазами художника, фотографа, путешественника XVII-XX вв.». С фотографиями давних, уже исчезнувших улиц, с картинами местных живописцев. С прекрасными, кстати, картинами. Среди них — несколько репродукций с полотен Юрия Юдина. Заросшие тюменские дворы, полуразрушенные церкви, речные дали. Все это в дымке и легком кружении снов-воспоминаний. Смотрю на эти картины — словно окунаюсь в свои ребячьи годы. Особенно трогает душу одна: «Из детства. Мальчик и змей». Там старый двухэтажный дом с характерной, чисто тюменской, резьбой, такие же резные распахнутые ворота, за ними одноэтажная окраинная улица. Рядом с домом высокий тополь, а на фоне его ветвей — белый «конверт» змея. Такой же. какие клеил и я в свои десять-двенадцать лет.

Мальчик в ковбойке смотрит на змей, запрокинув голову… Желтовато-палевые предвечерние тона. Тепло. Пахнет тополиными листьями. А змей скоро скользнет с дерева и упадет на руки мальчику…

Я все собираюсь презреть свои ревматические хвори, поехать в Тюмень и сказать художнику Юдину спасибо за сказку моего (и, конечно, его) детства.

…А Грин, говорят, тоже любил запускать змеи…

У меня в жизни есть три гриновских города. Те, которые я вижу в своих снах и считаю сном наяву.

Это Тюмень, моя родина. Заросшие бурьяном склоны оврага, загадочный монастырь над речными обрывами, полная тайн церковь-библиотека, дремучие тополя, садовые джунгли, где мы в синих сумерках играли в партизан и разбойников; пыльный запах чердаков, запутанные переулки Городища и пристанского района, станция Тура под откосами у пристани, двери и крылечки с затейливыми деревянными узорами; кривобокие домики в стиле модерн, внутри которых — неуклюжие граммофоны, швейные машины «Зингер» и шкафы со старинными журналами «Нива» и «Родина», с сытинскими изданиями Жаколио и Капитана Мариетта… А еще разлившаяся в мае река, неуклюжие буксиры, длинные плоты на желтой воде… А еще — легенды о подземных ходах и сокровищах под фундаментами церквей… Может быть, все это было в том, в другом пространстве. Но все равно было. А между «было» и «есть» практически никакой разницы, потому что в конце концов все делается «было»…

Второй город — Севастополь. Тот, «с которого» Грин писал свои Лисс и Зурбаган. Тот, в котором он страдал в тюрьме, но не оставил своей любви к этой черноморской сказке. Это ожившее чудо, которое я долгие годы лелеял в своей душе. Я написал о нем целые книги, чего же говорить еще…

А потом — Гавана. Та, которую я видел в семидесятых. Тоже сплошной Грин, только еще более откровенный, яркий, без той задумчивой дымки, которой для меня подернуты Севастополь и Тюмень. Тропики, мулаты, кольты на широких перевязях, разноцветные пароходные трубы. Густая синева Атлантики, белизна небоскребов, мусор и бестолковость переулков портового района. Кабачки, крики смуглых ребятишек, улыбки ярких, как букеты, белозубых девиц. Блеск многочисленных коротких встреч, молодые поэты и журналисты — замечательные собеседники и, надо сказать, неплохие собутыльники… И этот грозовой воздух Революции. Ведь что бы потом ни говорили, а революцию там делали люди с великой отвагой и чистыми сердцами. Давно, правда. В ту пору, когда у нас вышла книга «Страна багровых туч» и я повстречался в поезде с читателем Вовкой…

В Гаване я однажды увидел гриновскую Ассоль. Маленькую. Ту, которая еще не слышала сказку про алые паруса, но интуитивно ждет будущего чуда.

Здесь нет никакого сюжета, просто воспоминание.

В ноябре семьдесят второго года я с тремя другими советскими писателями был гостем кубинского Союза писателей и художников и принимал участие в дискуссии по всяким литературным вопросам. Кубинцы дискутировали бурно, и это (как мне казалось) напоминало литературные споры двадцатых годов у нас в стране. Особенно, когда речь шла о книжках для ребят. Всерьез обсуждалось, допустимо ли писать в критическом плане о взрослых; что важнее: нравственная или производственная тематика; какова роль революционных традиций и так далее.

Много спорили, нужна ли детям сказка. Не вредят ли дошкольникам и школьникам волшебные и фантастические истории, не отвлекают ли от революционной действительности, не учат ли чему-то «не тому»? Ведь оценка так называемого фантастического реализма, весьма популярного в латиноамериканской литературе, официальной критикой оценивается неоднозначно…

Мне пришлось выступить и высказаться в том смысле, что проблема, на мой взгляд, сконструирована искусственно и что детям и взрослым полезна всякая литература если она учит добру. Эти несколько «бесклассовые» суждения вызвали бурное одобрение присутствовавших. И кто-то из кубинцев привел в пример «сказку компаньеро Крапивина «Voy encuentro de mi ermano».

Могло ли мне в шестьдесят первом году придти в голову, что повесть-малютка, которую я едва не отправил в корзину, переведут на разные языки, напечатают в США и Италии и что она станет популярной на Кубе. И вот…

Дело в том, что в советском издательстве «Мир» был выпущен на нескольких языках сборник фантастики «Молекулярное кафе» (и я, кстати, опять оказался под одной обложкой со Стругацкими). Испанский тираж сборника попал на Кубу. И теперь мою повесть «Я иду встречать брата» приводили в пример, как «образец фантастики, которая поднимает высокие вопросы добра и человечности и дает нам образы героев с удивительно добрыми сердцами и благородными помыслами». В общем, что-то в этом роде (все неточности — на совести нашей строгой переводчицы, которую мы между собой почтительно звали «Мадам» и которая излагала нам по-русски экспрессивные тирады кубинских коллег).

Я стыдливо посапывал, как пятиклассник, которого учительница хвалит при всех за сочинение, написанное на отлично. И опасливо поглядывал на руководителя нашей делегации — строгого, стриженного ежиком секретаря СП и ветерана, прозванного в нашем кругу Танкистом. Военный роман Танкиста был выставлен в витринах всех книжных магазинов Гаваны, и наш шеф не понимал, почему сейчас хвалят не его, а какой-то пустячок, где нет ни слова о реальных событиях. Я сочувствовал маститому автору, и было неловко… и все-таки приятно.