Книга Записки беспогонника - Сергей Голицын

На месте бывшего водохранилища остались маленькие озерки, битком набитые рыбой. А берега их были пустынны, так как немцы сожгли там все населенные пункты, и до ближайшего жилья считалось не менее 30 километров.

Разин обо всем об этом прознал, нанял двух рыбаков и поселил их в каких-то землянках возле тех озерков. Когда рыбаки пробивали лед, задыхающиеся лини сами лезли в проруби и их оставалось только вычерпывать ведрами.

Терехов послал туда подводу и на следующий день получил еще сто килограммов линей, потом их доставили еще раз на машине, еще раз на подводе, а потом высшее начальство поставило на тех озерках часовых и запретило ловить рыбу. Очевидно, вся оставшаяся рыба задохнулась и погибла.

Мы были буквально завалены линями, меняли их на молоко, на пшено, на постное масло, на муку, на самогон, ели рыбу жареную и вареную и через неделю она нам так осточертела, что даже смотреть на нее было противно.

Рекогносцировщики, которым рыбы доставалось меньше, чем нам троим, сперва брали ее охотно, а потом стали жаловаться, что, питаясь одними линями, они страдают половым бессилием.

Разин тоже менял рыбу на продукты, притом в большем масштабе, чем мы, связавшись с колхозами и с другими местными организациями. К тому моменту, когда подоспели наконец официальные наряды на продукты, мы вышли из положения.

В Уманцеве мы жили сперва втроем, потом Терехов ушел от нас к председателю колхоза. Наша с Гофунгом хозяйка — добродушная рыхлая хохлушка, мать троих детей — давала нам молоко, а мы ей давали линей.

Чистота в доме была абсолютная, полы по субботам мазались глиной. А вот самому мыться приходилось в корыте, позабыв всякий стыд. Вообще во многих областях нашей родины бань не знают и моются дважды в жизни, если не считать крещения и погребения, а именно — мужчины моются перед венцом и перед призывом в армию, а девушки только перед венцом.

И вот, идет гоголевская Оксана с точеным профилем, с длинной косой, с длинными ресницами, черные ее очи сверкают, а воняет от нее козлом за километр.

Кто-то из рекогносцировщиков сострил, что в тех условиях голову помыть легче, нежели головку.

Между прочим, в Уманцеве я воочию убедился, насколько все на свете относительно: хозяйка ежедневно ставила на стол голубой эмалированный ночной горшок с борщом. И наоборот: в углу у дверей стояла опрокинутая немецкая каска со свастикой и орлом и надписью «Gott mit uns». А дети пользовались ею для своих маленьких потребностей.

Когда мы кончили забивать колышки по степи, по садам и по задворкам Уманцева, я отправился вместе с рекогносцировщиками за 18 километров обрабатывать материалы в районный центр Садовое, где был штаб Разина.

До чего же гнусное было это занятие — обработка материалов! Баландин заставлял нас работать с 9 утра и до 2–4 часов ночи, буквально не поднимая головы. Напряжение было такое, что мы путались, а то проливали тушь. И при этом всем нам была ясна бессмысленность и ненужность этой работы, когда фронт успел откатиться в Донбасс за 1000 километров.

Раздражены были все чрезвычайно, и больше всего доставалось стрелочникам-топографам. Я едва сдерживался, приходилось молча сносить окрики людей, стоявших в культурном отношении ниже тебя, но зато имевших в петлицах три кубика.

И с питанием тут было намного хуже. От немецких-то консервов я уехал, а ходил в столовую, где давали только уху и вареных линей.

Разин больше разъезжал, а за него оставался начальником дородный капитан Скворцов, бывший в молодости футболистом, по его словам, очень известным.

Не раз Скворцов заходил в штаб и говорил:

— Товарищи, имейте в виду, что сегодня обеда и ужина не будет. — Говорил он таким тоном, словно предупреждал, что не будет кино или политзанятий, а на возмущенные возгласы отвечал: — Николай Васильевич (то есть Разин) уехал, ничего не могу поделать. Дров не подвезли, топить кухню нечем.

И вообще, кто бы к нему с какой-либо просьбой ни обращался, он неизменно отвечал:

— Николай Васильевич уехал, ничего не могу поделать.

Футболистам, как известно, ума не положено. И такое абсолютное ничтожество продержалось в нашем УВПСе до конца войны, ничего не делая, только получая ордена.

От систематической бессонницы, от напряженной работы мы ходили пошатываясь, мне казалось, что я схожу с ума, а между тем конца этим схемам и ведомостям не было видно.

Однажды вошел к нам в штаб Разин и сказал:

— Товарищи, наш курьер заболел, а машины в отъезде. Необходимо доставить в штаб УОСа срочный секретный пакет. Я не могу его доверить первому встречному. Кто из вас хочет идти пешком?

У меня стукнуло сердце, я оглянулся, все тридцать тружеников склонились над столами. Я поднял голову, мои глаза встретились с глазами Разина. Я вскочил:

— Товарищ инженер-капитан, разрешите к вам обратиться?

Разин кивнул.

— Я пойду.

— Так и знал, что именно ты пойдешь! — воскликнул он улыбаясь.

Баландин кинулся протестовать.

— Ничего, ничего, обойдетесь. Другие начертят.

Я моментально оделся, собрал свое барахло, взял пакет и помчался, не дожидаясь обеда, а то еще чего доброго начальство передумает.

Мне предстояло пройти до Уманцева 18 километров. Там я собирался ночевать, а утром тронуться дальше прямиком по степи за 40 километров до Аксая, где помещался штаб УОС-27.

На следующее утро с банкой консервов в кармане, с компасом в руке я пошел, как сейчас помню, по азимуту 350.

Была половина февраля, но тут на юге уже стояла пришвинская весна света. Солнце ослепительно сверкало на хрустальном насте. Я шел легко, как по паркету, шел в одной телогрейке, дышал полной грудью и наслаждался воздухом, солнцем, свободой, одиночеством. К вечеру, когда снег заалел от заходящего солнца, я увидел вдали пирамидальные тополя Аксая.

Через полчаса я уже стоял в кабинете улыбающегося майора Батищева, который меня знал еще по Саратовскому рубежу. Я вручил ему пакет, а он написал записку в столовую.

Но, оказывается, чтобы пообедать, одной записки было мало: требовалось идти к начальнику отдела снабжения, потом в бухгалтерию, там получить талон, внести в кассу три рубля, потом завизировать талон в отделе снабжения, идти еще куда-то и, наконец, получить в столовой тарелку пустой лапши и вареного линя.

Чтобы устроиться ночевать, требовалось ходить еще больше. Тогда я пошел к рекогносцировщику капитану Паньшину, который (счастливец) обрабатывал материалы не вместе со всеми, а в одиночку в Аксае, где было его БРО.

Паньшин повел меня ночевать к своим соседям, дал немного пшена, дал молока, и я устроился на ночь очень хорошо.

На следующее утро я уже собирался было идти пешком обратно, как вдруг вошел Паньшин и сказал, что сейчас неожиданно прибыл на машине Разин и меня ищет.