Книга Дочь Империи - Раймонд Фейст

Тихий перезвон колокольчиков возвестил, что для молодой пары настала минута отрешенности и безмолвного размышления. Мара и ее жених поклонились божественному лику, изображенному на церемониальных воротах, и остановились под аркой у самого пруда. На травянистом берегу не осталось никаких следов вторжения убийцы, но кусты, которые были им примяты, а потом выпрямлены жрецами Чококана, затеняли древний натами семьи Акомы. По истечении отведенного срока снова послышался перезвон. Жрец выступил вперед и положил руки на плечи жениха и невесты. Он благословил обоих, окропил их водой, зачерпнутой из пруда, и замер в неподвижности, ожидая, когда прозвучат брачные обеты.

Мара заставила себя успокоиться, хотя никогда еще ей не давалось с таким трудом это упражнение для души, которому научили ее сестры Лашимы. Чеканно-твердым голосом она произнесла слова, которые лишали ее наследственных прав на титул властительницы Акомы. Она не дрогнула, когда жрец разорвал ее зеленое покрывало и сжег его в жаровне, стоявшей у края пруда. Жрец смочил палец, коснулся горячего пепла и начертал положенные символы на ладонях и ногах Бантокапи. Потом Мара опустилась на колени и, поцеловав натами, прижалась головой к земле, хранившей прах ее предков. В этом положении она и оставалась, пока Бантокапи из рода Анасати произносил слова обета: он поклялся посвятить свою жизнь, честь и бессмертный дух роду Акома. Потом он опустился на колени рядом с Марой, и она завершила ритуал, хотя собственный голос показался ей чужим и незнакомым:

— Здесь покоятся души моего брата Ланокоты, моего родного отца властителя Седзу, моей родной матери госпожи Оскиро; призываю их в свидетели моих слов. Здесь лежит прах моих дедов, Касру и Бектомакана, и их жен, Дамаки и Ченио; призываю их в свидетели моих поступков.

Она перевела дыхание и собралась с силами. Тем же ровным голосом она поименно назвала всех своих предков, доведя этот длинный перечень до родоначальника Акомы, Анчиндиро, простого солдата, который сошелся в поединке с властителем Тиро из семьи Кеда и сражался с ним пять дней, прежде чем завоевал руку его дочери и титул властителя в придачу. И таким образом он вывел свою семью в ряд властителей, по рангу уступающих лишь Пяти Великим Семьям Империи. Даже Бантокапи кивал с неподдельным уважением, ибо, при всем могуществе его отца, род Анасати не уходил корнями столь далеко в глубь веков, как Акома.

Завершив речь, Мара вынула цветок из свадебного венка и положила его перед натами как символ возвращения плоти в землю.

Снова зазвенел гонг, и после следующей молитвы Банто произнес ритуальные фразы, которые бесповоротно привязали его к имени и чести Акомы. Потом Мара передала ему обрядовый кинжал, и он сделал надрез на коже, чтобы капли крови, вытекшей из ранки, упали на землю. Теперь узы чести, более прочные, чем память самих богов, соединили его с Акомой и дали ему власть над этой землей. Жрец снял с лица Бантокапи красную с золотом свадебную маску Анасати, и младший сын врага Акомы склонился и поцеловал натами. Мара украдкой покосилась на жениха и увидела, что его губы изогнулись в высокомерной улыбке. Но потом верховный жрец из храма Чококана закрепил на плечах Бантокапи зеленую свадебную маску Акомы, и на лице будущего правителя уже ничего нельзя было прочитать.

Мара не могла потом вспомнить, как она поднялась с колен, как они трое вернулись к воротам священной рощи. Там уже поджидали служанки, чтобы омыть ей ноги и надеть новые нарядные сандалии. Она сумела пережить момент, когда властитель Анасати, в полном согласии с этикетом, поклонился хозяину дома, новому властителю Акомы; она не заплакала, когда Накойя заняла место в процессии на шаг позади Бантокапи. Ослепленная бликами солнечного света, играющего в гранях драгоценных камней на хламиде жреца, она проследовала в парадный зал, где должна была закончиться официальная часть церемонии бракосочетания.

В зале уже стояла жара. Знатные дамы обмахивались расписными веерами; музыканты, развлекавшие их с утра, время от времени обтирали инструменты, чтобы вспотевшие пальцы не оставляли на них следов. Слуги помогли невесте и жениху усесться на носилки, и носильщики подняли их на высоту помоста, где снова разместились верховный жрец и его служители. Облаченный уже в новую хламиду, расшитую драгоценными блестками из серебра, золота и меди, жрец обратился к вездесущему оку Чококана, доброго бога. Затем он скрестил руки на груди, раздался звон гонга, и на помост поднялись мальчик и девочка, каждый из которых нес клетку, сплетенную из стеблей тростника. В клетках на жердочках сидели птицы кайри, самец и самочка; их полосатые черно-белые крылышки были выкрашены в зеленый цвет Акомы.

Жрец благословил птиц; служители приняли у детей клетки. Из потайного кармана в рукаве жрец извлек церемониальный жезл и, подняв его к небесам, воззвал к своему богу, заклиная его благословить брак Бантокапи и Мары. В зале наступила тишина; веера замерли в женских руках. Все — от самого захудалого помещика до Имперского Стратега, знатнейшего из знатных, — вытянули шеи, наблюдая, как жрец своим жезлом раздвинул тростниковые стебли, из которых были сплетены стенки клеток.

Теперь птицы были свободны. Они могли улететь либо вместе, в радостном единении — и это считалось бы добрым предзнаменованием, сулящим удачный брак, — или порознь, на горе тем двоим, что сейчас сидели на носилках. Многое зависело от благосклонности Чококана.

Накойя даже зажмурилась, вцепившись старыми пальцами в амулет, который держала под подбородком. Никому не было дано увидеть, что выражает спрятанное под маской лицо Бантокапи, но его невеста невидящими глазами уставилась в пространство, как будто ритуал в роще лишил ее не только последних сил, но даже интереса к происходящему.

Еще один удар гонга — и слуги широко раздвинули бумажные перегородки в стенах залы.

— Да будет этот брак благословен на виду у небес, — провозгласил жрец.

Служители слегка встряхнули клетки, чтобы согнать птиц с жердочек. Самочка сердито заверещала и захлопала крыльями, тогда как самец взмыл в воздух, облетел весь зал по кругу над головами гостей и ринулся вниз к своей подруге. Он сделал попытку пристроиться на жердочке рядом с ней, но она встопорщила перышки и снова яростно захлопала крыльями, да еще несколько раз ударила его клювом. Самец отпрянул, потом снова подлетел, но на этот раз она взвилась под своды зала, и ее крашеные крылья замелькали в воздухе с такой скоростью, что казались зеленоватым туманным облачком. С громким щебетом она устремилась к свободе и исчезла, растворившись в сиянии солнечных лучей. Самец плотно обхватил коготками освободившуюся жердочку. Взъерошенный, он негодующе потряхивал маленькой головкой. Все замерли в молчаливом ожидании. А он почистил клювом хвостик, вспорхнул на крышку клетки и там позволил себе облегчиться. Прошла неловкая, напряженная минута; верховный жрец лишь шевельнул пальцем — в этом движении сквозило едва заметное, но бесспорное раздражение — и смущенный служитель прогнал прочь оскандалившегося самца. Все глаза следили за ним, пока он лениво очертил в воздухе несколько кругов, а потом уселся на цветочную клумбу у самого дверного проема и принялся клевать гусениц.