Книга Тайный Тибет. Будды четвертой эпохи - Фоско Марайни

Самада и Ивана: истоки тибетского искусства

Самада и Иванг – два древних монастыря, полные художественных сокровищ.

Сцена искушения Будды в Самаде вчера поразила нас, как сцена из «Гран-Гиньоля»[12]. Но ее успех, давайте признаем, главным образом успех скандальный. Только потом мы начали обнаруживать поистине прекрасные вещи. Один ужасный бог вполне мог быть работой японского скульптора периода Нара, создавшего гигантские, мощные деревянные фигуры Нё[13]. Потом были многочисленные будды, расставленные вокруг фигуры Вайрочаны, безмятежного и погруженного в тот мистический мир, который нельзя описать нашими словами.

Сегодня в Иванге мы сделали не менее впечатляющие открытия. Это маленький монастырь, окруженный стеной из земли и камней, приют больших черных дроздов, стоящий на нижних склонах огромной, пустынной, красноватой горы, где растут синие тибетские маки. Он почти совсем заброшен, там живут лишь несколько пастухов. Старая женщина, которая вышла и впустила нас, была растрепанная и неописуемо грязная. Высокие, спутанные сорняки буйно разрослись в небольшом дворе и вдоль стен. Священная обстановка полностью исчезла. Ничего не осталось в молельнях, всегда открытых для гроз, кроме статуй и настенной росписи. Это было одно из тех мест, которые наполняют тебя удивлением и благоговением, как только ты туда входишь.

Запустение в монастыре, его отдаленность делает как будто еще ярче и ощутимее присутствие мудрецов, которые когда-то медитировали тут и вели аскетическую жизнь, древних художников, которые придавали форму и объем возвышенным идеям много веков назад. Мне вспомнились слова великого японского поэта:

Трава и ветер!И здесь, посреди камней,Тени мечтаний.

Эти строки подсказал Басё его визит к руинам крепости, но идеально подходили к Ивангу. «Тени мечтаний». Чувство, которое Паскаль считал таким ценным, что человек есть хрупкое, бренное, преходящее создание, крайне несчастное, хотя и великое; великое даже в тенях своих мечтаний.

В Иванге было две очень интересных молельни; одна в «индийском стиле» и другая в «центральноазиатском стиле». Это собственные описания художниками их работы, которая, как считается, относится к XIV веку. В обеих молельнях действительно очень тонкая работа. Статуи с тяжелыми драпировками (далекое эхо греческого влияния) покрыты зрелой патиной старого золота, странного золота с оттенком фиолетового цвета, и составляют целую изысканную и благородную панораму рассыпанных отблесков и красок; тогда как фрески с их теплыми, довольно примитивными и буйными цветами составляют варварский контраст, подчеркивая прелесть и утонченность статуй.

Самада, Дрегун, Иванг были неиссякаемым источником открытий. Никто не знал, что в этих монастырях великолепные произведения искусства, творения такой скоротечной и благородной красоты. Туччи сиял. Это были для него два незабываемых дня и два памятных дня для меня. В таких случаях Туччи весь наэлектризован. Время от времени он многозначительно и возбужденно бросает фразу, где все слова как мышцы и сухожилия, как математическая формула. Потом следует долгое молчание, и вдруг потоком льются неожиданные сравнения, воспоминания, полет воображения. Интеллект профессора похож на вспышки голубого пламени.

В те несколько часов искусство тысячелетий приобрело для меня смысл и глубину. Я мысленно следовал за древними паломниками, идущими из Индии, нес мешок с зерном и ношу с книгами, видел людей, исполненных странного рвения, на пути в кристальное одиночество высоты. Я следовал за караванами купцов по шелковому, золотому и шерстяному пути. Я следовал за крикливыми варварами из Хора, которые скакали на лошадях с севера, грабили, уничтожали, жгли и внезапно исчезали в пустынях, откуда пришли. Я следовал мыслью за вековыми скитаниями кочевников от горизонта до горизонта.

У всех этих людей, групп людей, в уме была картина мира и художественный язык для ее выражения. Так они принесли цивилизацию Индии на высокие плато с юга и цивилизацию Центральной Азии со слабым, дальним эхом Греции с севера, а позже вместе с китайцами проникла культура восточных долин. В итоге всех этих связей тибетское искусство, которое уже можно так называть, постепенно приняло форму и приобрело индивидуальность. Сегодня Тибет словно живой музей. Находясь в центре Азии, он, несмотря на свою отдаленность, в каком-то смысле отражает все духовные движения континента. Каждое такое движение отражается в эпизоде тибетской истории. Целые порядки фактов, исчезнувших везде в остальном мире, здесь остаются нетронутыми, окаменевшими, но живыми.

То и дело Туччи подзывал меня, приглашая словом, жестом или взглядом разделить его восторг от картины или статуи. Он настаивал, чтобы я фотографировал все, что только можно, а он в это время копировал надпись за надписью. «Смотрите! – восклицал он. – В этой фразе употреблены архаичные формы, как интересно, «мья» вместо «гна»!» Даже грамматика языка, понятная только ученому, в определенных обстоятельствах, в обществе некоторых людей может волновать, когда присутствует «творение», открытие веков истории, отзвуков, прогремевших от одного конца континента до другого.

Гьянце: золотые крыши вдали

Через несколько дней пути вчера после обеда мы добрались до Гьянце.

Еще до полудня долина, по которой мы ехали несколько дней, медленно расширилась и превратилась в открытую равнину. Сначала попадались лишь малочисленные изолированные жилища, но постепенно дома стали попадаться все чаще и в конце концов превратились в обычное свойство пейзажа, и нас со всех сторон окружили поля ячменя и других посевов. У подножия мрачных, скалистых, желтых гор, поднимавшихся вдали со всех сторон, зелень долины резко обрывалась, как будто это было озеро. После долгого путешествия по пустыне почва, которая дома показалась бы скудной и жалкой, здесь показалась нам чудом плодородия; говоря о низеньких тополях, скромных ивах тут и там, так и хотелось сказать про «пышную» растительность. Белые горечавки и эдельвейсы между возделанными участками казались такими же необыкновенными.

На дороге – она по-прежнему оставалась очень неровной ослиной тропой – появились люди. У нас возникло отчетливое чувство «приезда», чувство, что мы оставили позади далекий мир безбрежных одиночеств и входим в другой, непохожий мир, мир совершенно своеобразный, запертый, изолированный, архаичный мир. Хотя дорога стала людная, повозок не было. По ней шли крестьяне, маленькие караваны яков и мулов, время от времени ехал лама на лошади, закутанный в коричневый халат, в сопровождении младших монахов или слуг; потом мы проходили мимо группы странствующих актеров или местного феодала с его эскортом, или паломников, или пастухов, или купцов.

Дома стали чаще и красивее. Некоторые были загородными виллами или усадьбами знати. Вдалеке показались низкие холмы, среди которых засияли золотые крыши. «Гьянце!» – воскликнули люди. Мы продолжали ехать. Мы устали, было жарко, хотелось пить. Золотые крыши засверкали ярче. Теперь нам были видны белые стены монастырей, и вскоре мы различили городские стены, поднимавшиеся по холму, как Великая Китайская стена. Наконец ветер донес до нас низкий голос длинных труб, звучавших в монастырях. Мы перешли ручей. Тысячи маленьких белых «молитв» пели на ветру. Золотые крыши сияли, как капли солнца, упавшие между холмами. Это было все равно что выйти из пустоши в сказочный край и приближаться к сказочному городу. Звенели колокольчики на яках, и вокруг мужчины и женщины работали в полях.