Книга Последняя - Александра Олайва

– Я забыла, что ты – современная, – сказала она, наполнив это слово презрением.

Входная дверь будет закрыта, конечно. Было бы неправильно, если бы мне не предоставили ее открывать. Я моргаю, представляя себе прикосновение ладони к холодной стальной ручке. Дверная ручка стала нашей самой первой покупкой в качестве домовладельцев. Вернее, одной из первых. В тот день мы закупили в «Хоум Дипоу»[9]целую тележку хозяйственных мелочей и средств для уборки, в том числе набор для ремонта жалюзи. Это стало нашим первым ремонтом: мы заделали дырку в помещении, которое наш риелтор назвал солярием, но мы предпочли называть просто верандой. Она смотрит на задний двор, и именно там я по утрам пью кофе, глядя, как олени и грызуны объедают мою провальную попытку огородничества. На будущий год обнесу участок забором.

За входной дверью у нас ниша – почти вестибюль. Справа – гостиная, слева – лестница. На стене висит коллаж из наших свадебных фотографий. На столике под ним – стопка писем. Я войду, миную их, поверну направо – и он будет там, в гостиной: радостно улыбающийся, живой. Остальные мои родственники, наверное, тоже окажутся там, хотя я бы предпочла, чтобы их не было. Возможно, телевизионщики даже притащат кого-то из моих коллег или университетских друзей, которых я назвала в анкете в качестве поручителей.

На дальней стене будет повешен плакат, а мой муж будет стоять прямо под ним. Волосы у него будут или лохматые и давно не стриженные, или очень короткие: он всегда слишком редко стрижется, но, возможно, как раз сходит в парикмахерскую, чтобы меня встретить. В любом случае он подровняет щетину триммером, не считая того места под челюстью, про которое он постоянно забывает. Станет ли его пегий окрас более заметным, прибавится ли в нем седины? Возможно. Он седеет приступами. Вид у него будет усталый, потому что он почти не уснет ночью, зная о моем возвращении домой.

Рядом с ним мои родители. Мама раздражена и недовольна, потому что ей не позволяют курить в доме, а кто это посмел ей что-то запрещать? Но стоит мне войти, и ее хмурость исчезнет: она знает, что ей положено исполнять роль: Мать, та, что подарила мне жизнь, растила меня, направляла, сделала меня тем, кто я есть (по крайней мере, так звучит эта легенда). Мой отец будет стоять чуть дальше, чем положено любящему супругу. Однако он будет улыбаться, и я смогу почувствовать его кленовый запах еще с порога – по крайней мере мысленно.

Секунду я просто стою и смотрю. Радуюсь знакомым лицам, лицу любимого мужчины. Человека, который показал мне, что такое подлинная щедрость, как можно делиться с другими, ничего не требуя и не обижаясь. Чье спокойствие и реалистичность помогли мне понять, что пытаться во всем добиться идеала – это верный путь к недовольству, что при выборе дома, или машины, или телевизора, или батона хлеба достаточно, чтобы они просто были хорошие. А то, что он шумно хлебал хлопья с молоком, помогло мне понять, что досада на человека не равна тому, что ты перестала его любить. Это очевидно, но почему-то раньше это всегда меня беспокоило.

Не знаю, потребуют ли от него надеть костюм или он останется в домашнем – может, в джинсах и синем свитере, который я подарила ему на прошлое Рождество. Это не важно. Важно, что он там будет. Что шагнет мне навстречу, а я шагну к нему. Мы встретимся в центре гостиной, а потом я перестану его видеть, потому что уткнусь лицом в знакомую впадинку между его ключицей и подбородком. А все вокруг радостно закричат и захлопают. Это будет похоже на поцелуй новобрачных, который шумно одобряют все присутствующие. Знак союза, как фактический, так и символический. Я прошепчу шутливые извинения за то, что от меня так пахнет, но он ничего не поймет, потому что – кого мне обманывать? – я так разревусь, что буду лепетать что-то несвязное.

А потом будет какое-то объявление. Я выиграла! Или, может, заняла второе место, или третье, или третье с конца. Мне вообще-то все равно, я просто хочу оказаться дома. Я просто хочу иметь право сказать, что я не сдалась.

Мы отметим возвращение: все, кто окажется в доме. А потом – потом я подпишу последние бумаги, и операторы уйдут – Бреннан уйдет, если он вообще там будет. И когда наступит вечер, мы останемся вдвоем, одни, вместе.

И на этом мое видение заканчивается: на том, что мы остаемся вдвоем дома. Потому что, хотя момент встречи представить себе легко, переход к нормальной жизни мне вообразить не удается. Я знаю, что надо будет принять душ. Что в какой-то момент я проверю свою электронную почту. Что уже через несколько дней я буду смотреть телевизор, вести машину, покупать продукты. Оплачивать счета, использовать деньги, теряться в толпе. Облегчаться в туалете, где бачок после смыва будет наполняться… Вот это как раз представить себе просто. Мысль о том, что мне больше никогда не придется использовать в качестве туалетной бумаги листья, приносит некую радость. Но вот возвращение на работу? Сидение за столом, ответы на письма, подготовка к школьной экскурсии? Я знаю, что буду все это делать, но почему-то никак не могу нарисовать себе такие картины.

Особенно чуждой кажется мне мысль о возвращении на работу. Перед моим отъездом мы с коллегами шутили насчет того, как я смогу описать свой опыт в нашей ежеквартальной газете, привлечь этим внимание благотворителей. Сейчас это кажется немыслимым, но, возможно, спустя какое-то время я найду способ использовать пережитое к выгоде нашего центра. Например, освещение проблемы бешенства у животных. Какие у них должны были получиться кадры с моим ужасом перед истекающей пеной механической пастью! Обложка для брошюры должна получиться впечатляющей.

Интересно, показали ли уже выпуск с тем испытанием. Я знаю, что расписание показов будет плотным, но не знаю насколько. Наверное, этот эпизод будет смотреться нелепо. Какой-то неуклюжий, обтянутый шкурой зверь с дистанционным управлением натыкается на мой шалаш, сует нос внутрь, наклоняет пластмассовую башку и при нажатии нужной кнопки испускает записанное рычание.

При мысли о моей беспомощной и молящей позе перед лицом столь явного обмана становится тошно.

Но я хотя бы не сдалась. Им удалось меня испугать, но и только.

Я вижу подбегающего ко мне паренька и подавляю тот гнев, который до сих пор испытываю, вспоминая их койота.

– Майя! – объявляет он. – Впереди супермаркет! – Парнишка останавливается в нескольких шагах от меня. – Он заперт, но я нашел одно окно.

До супермаркета чуть больше полукилометра. Это немного неопрятное здание в дальнем конце пустой парковки. Входные двери и витрины серые (как я полагаю, закрыты металлическими жалюзи). На одном яркое пятно – граффити, с такого расстояния я не могу ничего разобрать. Мне вспоминается накопительная карточка, прикрепленная к брелоку с ключами, который я оставила висеть на вешалке дома. Над столиком с почтой, рядом с коллажем.

– Интересно, что у них по скидкам, – говорю я.

Паренек хохочет. На парковке он бежит вперед. Он сегодня ведет себя так ребячливо, как будто он и правда мальчишка. Как будто он счастлив. Когда-то я тоже так себя вела, но не в детстве. Я смогла расслабиться только после того, как нашла счастье уже взрослой, – до такой степени, что через год после замужества я почти ежедневно шутила насчет пуканья. Я даже притворялась скунсом: задирала бедро и шипела – ш-ш-ш!