Книга Жизнь русского обывателя. От дворца до острога - Леонид Беловинский

Подробно описанная Соллогубом его бабушка Е. А. Архарова, несомненно, принадлежала к кругу вельмож, как и прабабушка князя А. А. Щербатова княгиня Н. П. Голицына, урожденная Чернышева, знаменитая Princesse Moustasche, воспетая Пушкиным в «Пиковой Даме», и его матушка: «Прабабушка моя, обожая двор, в сношениях с русскими и иностранными венценосцами никогда и ни в чем не поступалась своим личным и своим аристократическим достоинством, своею в этом отношении выдержкою и последовательностью через всю жизнь… она довела дело до того, что считалась с царями de puissance a puissance [как равная с равными]. Несмотря на просьбу императора Александра Павловича, прабабушка не позволила Коленкуру, послу Наполеона, приехать к себе. Во время процесса декабристов не велела к себе пускать генерал-адъютанта Александра Ивановича Чернышева… за предосудительное его поведение во время этого процесса; подобно этому, она всегда умно и строго относилась ко всяким уклонениям в обществе от пути чести. Нельзя мимоходом не указать на наследственное сходство в этом отношении прабабушки и матушки: есть даже сходство в отношениях с Двором, с тою только разницею, что прабабушка без Двора жить не могла, а матушка не любила придворной атмосферы. Есть еще одна сходственная черта: при высшем своем аристократизме, прабабушка не замыкалась в высшем кругу, ее дом был доступен людям различных состояний, со всеми она умела обходиться и говорить. То же самое, но в гораздо более развитой и гуманной форме, встречаем в жизни матушки. Не богатству своему прабабушка была обязана своим высоким положением и авторитетом в обществе – состояние у нее было небольшое; но она, при всей своей светскости, вела свои дела сама, внимательно управляла своими имениями, много жила в деревне и значительно увеличила свое состояние – опять общая черта с матушкой» (198; 64).

К понятию «вельможа» в известном смысле примыкает, а то и соединяется с ним понятие «старое барство», также преимущественно принадлежавшее Москве. Много писал о нем граф В. А. Сологуб: «Отец мой был церемониймейстер и приводился двоюродным братом обер-гофмаршалу Кириллу Александровичу Нарышкину, вельможе большой руки, наружности барской, по уму и остроумию замечательному, но вспыльчивому до крайности… В Сергиевском (на даче за Ораниенбаумом, впоследствии загородной резиденции великой княгини Марии Николаевны. – Л. Б.) был сам большой, имел собственный дворик. Жили у него постоянно пиит Ераков, писатель поэм во вкусе Тредьяковского, последний остаток исчезавшей литературы; толстый и лысый драматический писатель князь Шаховской, творец целого репертуара, ныне забытого; армянин Мансуредзи и разные другие нахлебники. В Сергиевске доживали остатки барства. Ими Нарышкин тешился. У себя был гостеприимен и весел, впрочем, жил не роскошно, но в свое удовольствие, и любил рассказывать анекдоты о старине. Не так жил его дед, Дмитрий Львович, обер-егермейстер, андреевский кавалер… старик, но наружности величавой… До глубокой старости он оставался поклонником прекрасного пола, что чуть ли не относилось к обязательствам аристократии… Я слышал, что когда князь Куракин собирался в Париж послом, для него были приготовлены… метресса, которую он, кажется, никогда не видел, хотя карета посла обязывалась стоять у ее крыльца по два часа в день. Дмитрий Львович… Напудренный, высоко державший голову… сановито-приветливый, он был один из последних типов исчезающего барства…

…Старушка (Архарова. – Л. Б.), греха таить нечего, немного подрумянивалась, особенно под глазами, голубыми и весьма приятными… лицо ее… было гладкое и свежее. В нем выражалось спокойствие, непоколебимость воли, совести, ничем не возмущаемой, и убеждений, ничем не тревожимых. От нее, так сказать, сияло приветливостью и добросердечием и лишь изредка промелькивали по ее ласковым чертам мгновенные вспышки, свидетельствовавшие, что кровь в ней далеко не застыла… Сколько наивного добродушия, сколько трогательной сердечности прошедшего быта погибло теперь навсегда. Отличительною чертою бабушки была неизменность в убеждениях и привычках. Никаких колебаний она не допускала и при всей своей гуманности относилась строго к людям предосудительного поведения. Когда речь касалась человека безнравственного, она принимала строгий вид и объявляла резкий приговор. «Негодяй, – говорила она, – развратник»… а потом, наклонившись к уху собеседника или собеседницы, присовокупляла шепотом «Galant!». Это было последнее слово порицания. Сама она была, так сказать, ковчегом патриархальности, в доме не допускала никакого отступления от заведенного порядка. Само собою разумеется, что она соблюдала церковные правила, постилась по уставу, молилась в урочное время, ездила в приходскую церковь, пока хватило сил…

…Смерти она очень страшилась, а между тем скончалась с необыкновенною твердостию. Когда она уже была при последнем издыхании, ей доложили, что ее желает видеть богомолка Елизавета Михайловна Кологривова, сестра князя А. Н. Голицына.

– Не надо… – отвечала умиравшая. – Она приехала учить меня, как надо умирать. Я и без нее сумею…

Для утренних прогулок у бабушки была низенькая тележка, или таратайка, без рессор и с сиденьем для кучера. Выкрашенная в желтую краску, она была похожа на длинное кресло, запрягалась в одну лошадь из вороной инвалидной четверни и, разумеется, следовала тихим шагом…

Прогулка в труфиньоне служила также и для визитов, визитов весьма оригинальных… Подъедет бабушка к знакомым и велит Абраму вызвать хозяев или, в случае их отсутствия, слугу.

– Скажи, что старуха Архарова сама заезжала спросить, что, дескать, вы старуху совсем позабыли, а у нее завтра будут ботвинья с свежей рыбой и жареный гусь, начиненный яблоками, так не пожалуют ли откушать!

И труфиньон двигался далее, заезжая к больным для сведений о здоровье, к бедным для подаяния помощи, к сиротам для узнания об их поведении. Много слыхал я и читал впоследствии о гуманности – но гуманность воплощенную, без хитрости и причуд, я видел только в старой женщине, далеко не образованной, но твердо умной и всецело преданной любви к человечеству…

Числительность населения в доме была изумительная. Тут копошились штат архаровский, и штат васильчиковский, и разные приезжие, и даже постоянные гости, особенно из молодых. Я уже говорил, что Архарова своей родне и счет потеряла. Бывало, приедет из захолустья помещик, и прямо к ней.

– Я к вам, матушка Катерина Александровна, с просьбой.

– Чем, батюшка, могу служить? Мы с тобой не чужие. Твой дед был внучатым моему покойному Ивану Петровичу по первой его жене. Стало быть, свои. Чем могу тебе угодить?

– А вот что, Катерина Александровна. Детки подросли. Воспитание в губернии вы сами знаете, какое. Вот я столько наслышался о ваших милостях, что деток с собой привез, авось бог поможет пристроить в казенное заведение…

–

Родня, точно, родня, близкая родня, – шептала между тем бабушка. – Я и бабку твою помню, когда она была в девках… Что же, похлопотать можно. А там ты уж не беспокойся. Да вот что… приезжай-ка завтра откушать. Не побрезгуй моей кулебяки… да деток с собой привези. Мы и познакомимся.

И на другой день помещик приезжал с детками, и через несколько дней деток уже называли Сашей, Катей, Дуней и журили их, если они тыкали себе пальцы в нос, и похваливали их умницами, если они вели себя добропорядочно. Затем они рассовывались по разным воспитательным заведениям, и помещик уезжал восвояси, благодарный и твердо уверенный, что Архарова не морочила его пустыми словами и светскими любезностями и что она действительно будет наблюдать за его детьми. Так и было. Мальчики обязывались к ней являться по воскресеньям, и по праздничным дням, и в вакантные времена, чтобы не дать им возможности избаловаться на свободе… Архарова относилась весьма серьезно к своим заботам добровольного попечительства, и в Павловске они не забывались, но в Петербурге принимали еще большие размеры, и сплошь да рядом происходили визиты по учебным заведениям. Подъедет рыдван к кадетскому корпусу, и Ананий отправляется отыскивать начальство. «Доложи, что старуха Архарова сама приехала и просит пожаловать к ее карете». Начальник тотчас же является охотно и почтительно. Бабушка сажала его в карету и начинала расспросы… Речь шла, разумеется, о родственнике или родственниках, об их успехах в науках, об их поведении, об их здоровье, а затем призывались и родственники и в карету, и на дом. Достойные удостаивались похвалы, виновные наказывались выговором и угрозой написать отцу или матери. Однажды мой отец получил письмо из Вильны от незнакомого ему однофамильца Соллогуба. В письме выражалась просьба – оказать покровительство его двум сыновьям для поступления на службу. Меньшой, Юстин, определился в отдаленный кавалерийский полк и уехал. Старший, Проспер, поступил в школу гвардейских подпрапорщиков и остался в Петербурге. Бабушка рассудила, что он однофамилец ее зятя, следовательно, не чужой, – и потому Проспер был включен в число родственников. Человек тихий, хороший служака, всеми уважаемый, Проспер Соллогуб повиновался так же радушно, как радушно ему было объявлено предложение, и до самой кончины бабушки он, чуть ли уже не в чине генерала, являлся в урочные дни к своей престарелой родственнице…