Книга Восточная стратегия. Родом из ВДВ - Валентин Бадрак

Но Игорю не суждено было стать летчиком, он рано ясно осознал это и безропотно принял. Да он и не ставил перед собой такой цели, просто любовался сказочно прекрасными железными птицами любой масти. Всякий самолет вызывал в нем смутные ощущения полной свободы, ничем не сдерживаемого порыва, и глубоко в подсознании идеальное, пленяющее взгляд движение самолета ассоциировалось у него с безмятежностью и независимостью от любых обстоятельств. Полет являлся зеркальным отражением абсолюта мечты, победы человеческой мысли над бесконечностью, означал возможность любых побед. Он был символом полного счастья, которое, как известно, не может воплотиться полностью. Между тем, сценарий его собственной жизни был предопределен нехитрым родительским сценарием; по существу, он стал логическим продолжением отцовского. Реальная жизнь с раннего детства заставила его крепко стоять на земле, удерживая прессом нескончаемых обязательств, которые Игорь рано привык выполнять. Кочевая жизнь семьи с бесконечными контейнерами, чемоданами, многочасовыми перелетами, монотонными переездами заставила его с ранних лет довольствоваться малым, не имея ничего сверх необходимого. Он научился не строить воздушных замков и не путать благодать с забытьем. Все будни Игоря состояли отнюдь не из сказочных хитросплетений; в них не было места ничему воздушному, романтическому или пылкому.

Вплоть до отъезда в Рязань Игорь пребывал в уверенности, что его отец достиг всего, чего хотел. Лишь однажды он усомнился в этом, что оказалось к месту и ко времени. Игорь на всю жизнь запомнил, как они втроем – рядом был еще несмышленый брат-шестиклассник Витя – рыбачили в последнее лето его детства на маленькой, основательно заросшей по берегам осокой и покрытой в заводях тиной, когда-то легендарной речушке. Отец давал какие-то наставления касательно будущей жизни в военном училище, как вдруг в небе на несказанно низкой высоте пронесся истребитель. Игорю показалось, что самолет на мгновение отразился в речной глади, которая тут же стала вибрировать грациозной ковровой дорожкой от мощного потока воздуха сверху. Полет самолета был совершенно неожиданным и потому чарующим, захватывающим, как цирковое представление, пронзающим сознание особенным, изломанным звуковым ритмом и замысловатым, поддразнивающим танцем. Они втроем дружно задрали головы, неотступно следя за разорвавшим тишину самолетом, и Игорь вдруг с изумлением обнаружил, что его всегда твердый и непреклонный родитель как-то расслабился, растаял, словно конфета на солнце. Он понял, что и его отец, сильный и мужественный, достигший успеха, в действительности наивно, по-детски мечтал всю жизнь о несбыточном. Возможно, о самолетах, о непокоренном бездонном небе, и этой мечте, как и его собственной, не суждено было воплотиться в жизнь. Это самое большое откровение за его короткую жизнь въелось, как проповедь случайного пророка, заключенная в единственном, все объясняющем жесте, как выглянувшее из непроглядных туч солнце, внезапно осветившее ранее скрытое откровение.

И электрический разряд внезапной, глубокой скорби пронзил чуткое сердце юноши, оставив в нем неумолимую, щемящую боль за недовоплощенность отца и за уготованную ему самому точно такую же недосказанность.

Отъезжая в училище, Игорь очень хорошо осознавал: для него приготовлен слишком узкий коридор, чтобы можно было спокойно плыть по течению. Единственное преимущество, которым он обладал, – плыть быстрее. Но, к немалому удивлению Игоря, в училище у него оказалось много преимуществ. Связанных, как он понял позже, с его непритязательностью и привычкой к терпению. На работы и наряды он вовсе не обращал внимания, порой удивляясь маскам разочарования на лицах своих сослуживцев, которых назначали дневальными. Он видел, как откровенно портилось настроение у несколько романтичного Алексея Артеменко, прозванного за скрытую страсть к мечтаниям Артом. Недоумевал, почему сожаление и злость появлялись на лице Антона Терехова – Терехи. Сожалел, когда случайно прорывалась, подобно сбежавшему молоку, досада у шельмоватого, вечно взвинченного Горобца, которого за природную изворотливость величали Птицей. И втайне беззлобно смеялся, когда противно урчал кто-нибудь из старослужащих, типа незадачливого Вадима Шепелева, нареченного за постоянное недовольство Урюком. Если и ему самому не хватало артистичности в восприятии окружающего мира, то товарищи его и подавно не блистали качествами избранных. Все они почему-то казались большими детьми: точно так же обижались, когда были лишены игрушки, и так же наивно радовались, когда гладили их по голове. И все они неизменно раздражали Иринеева, которого тотчас выворачивало от любого проявления протеста и который умел сам себя в считаные мгновения довести до состояния слепой ярости. Эту ярость со временем перестали бояться, но с нею всегда считались – сержант был готов мстить, давать невероятно гадкое поручение, внезапно отправлять на грязные работы, во время, предназначенное для отдыха, устраивал поучительный эксперимент. Иринеев не любил всех без исключения, ко всем относился пренебрежительно и даже презрительно, и это было видно. Но Игорь менее всех страдал от замкомзвода, вернее, испытывал он неприятные ощущения только от страданий товарищей – бессильных, податливых, уязвимых.

Игорь же, поразительно апатичный внешне, отличался подлинным бесстрастием. Он никогда не употреблял баррикадных фраз или мятежных жестов. Не потому, что не хотел протестовать, просто ему была чужда не только любая форма протеста, но и вообще умение ярко выражать эмоции. Кроме того, ему незачем было восставать против установленных правил, он был подготовлен к ним. В нем совершенно отсутствовала любая форма плутовства, а если бы он когда-нибудь всерьез задумался над собственным мировоззрением, то, верно, определил бы его как средневековое, насквозь пронизанное предрассудками. Он не привык и не умел протестовать с детства и поэтому часто производил впечатление стойкого оловянного солдатика из известной сказки. Он вынес из этого неожиданного умения совершенно очевидную практическую пользу: его командирам поразительно удобно было с ним. Даже в сослагательном наклонении он никогда не выдвигал никаких дополнительных условий или пожеланий. Ко всем этим достоинствам можно было бы смело прибавить еще одно качество, о котором Игорь сам не догадывался. Он оказался на редкость выносливым и к тому же абсолютно лишенным брезгливости. Попадая в наряд по роте с Артом или Птицей, он заметил, что им легче таскать по полу гигантскую «машку», натирая ее до блеска, или драить громадное пространство холла и лестницы, чем убирать в уборной. И он уступал просьбам, легко соглашаясь на более грязные работы. Вернее, на те, которые считались более грязными, потому что для него самого вид работ не имел никакого значения. Игорь не отдавал себе отчета в причинах, почему так, и, откровенно говоря, не задумывался над этим. Это была данность, его стартовая позиция, которая возникла из образа жизни до училища: из необходимости помогать по дому матери, из спокойного отношения к обычной просьбе деда помочь убрать нечистоты у свиней или коровы, из косной привычки весной перекапывать огород, летом косить траву, а под осень «копать картошку».

Наконец, существовал в училище предмет, который всякого доводил до сумасшествия. В самом деле, строевая подготовка монотонностью, беспристрастностью и отсутствием всякой логики развития изнуряла всех, но только не Игоря. Алексей сказал ему как-то, что усиленное, рьяное битье ногой об асфальт с одной лишь целью – провалить его пяткой – ведет к распаду личности. Игорь усмехнулся в ответ: он не знал, что такое распад личности, и эта фраза вообще была не из его жизни. И как это Леша может отчетливо чувствовать то, о чем твердит? И это ведь форменная слабость – чувствовать всякие глупости, которые мешают спокойно жить.