Книга Наблюдающий ветер, или Жизнь художника Абеля - Агнета Плейель

Кристиен боялась теней и огня. А обезьяна, жившая у кухарки в деревянной клетке, однажды довела ее до истерики.

В тот день, глядя на обезьяну, Кристиен пронзительно закричала. И тогда повариха взяла ее за шиворот и ткнула лицом в прутья деревянной клетки. В этом не было ничего необычного, в монастыре так обращались со всеми детьми.

Повариха была стара. На ее глазах родилось и выросло много детей. Немало их навсегда покинуло стены обители, потому что слуги приходили и уходили, оставалась только она.

Но никогда еще ей не приходилось видеть ничего подобного.

Лицо девочки словно окаменело. Только в зрачках что-то пульсировало, будто туда переместилось сердце. Стоило поварихе ослабить хватку, как тело Кристиен обмякло, и она как подкошенная рухнула на пол. Некоторое время девочка оставалась неподвижной, так что дети принялись окликать и дразнить ее и тыкать в нее палками. Когда же Кристиен наконец пробудилась к жизни, в ее глазах застыло отсутствующее выражение, а зрачки подернулись чуть заметной голубоватой пленкой.

Кристиен была не такой, как другие индонезийские дети. Различия туземцы списывали на ее происхождение. Она жила в пристройке для слуг, и это казалось естественным, ведь у монахинь и без нее дел было невпроворот. Держать девочку в сестринском корпусе было неразумно, да и вряд ли возможно. А возле слуг всегда копошились дети, одним больше, одним меньше – для туземцев это не имело значения.

Всегда находился кто-то, кто мог позаботиться о неуклюжей малышке: принести ей чашку риса на обед или постелить спальный коврик. Никто не обижал Кристиен. Напротив, ее все любили и наделяли ласковыми прозвищами, как и других детей: «маленькая обезьянка», «бегемотик», «разноцветная пташка».

А вечером, когда сестры ужинали в трапезной с вмурованными в стену скамьями из полированного дерева, Кристиен всегда находилось местечко среди слуг, собиравшихся на кухне покурить крепкие «крекеты» и послушать сказки.

Их исполняли речитативом, нараспев – один начинал, другой подхватывал. Это были жестокие сказания, где добро противостояло демонам и злым духам в птичьем обличье. Храбрый Арджуна пребывал в своей стране, а обезьяний бог – в своей, и тем не менее они постоянно встречались, словно для сказки не существовало расстояний.

Герои менялись друг с другом телами, звери принимали человеческий облик, используя превращение как военную хитрость.

Это были древние легенды, которые люди знали с детства, но все же не могли ими наслушаться. Голоса причудливо переплетались, образуя сложные узоры, слова пелись, шептались, проговаривались хором, так что в конце концов казалось, что не в человеческом горле рождается песня, а напротив, жизнь певца, без этих звуков случайная и бессмысленная, обретает реальность только в ней.

Девочка слушала или дремала в объятьях кого-нибудь из туземцев. В полумраке извивались змейки сигаретного дыма.

Но не все вечера выдавались такими мирными. Бывало, между туземцами и белыми сестрами что-то не ладилось. И тогда в домике для прислуги или на кухне раздавался свистящий звук, будто кто-то резал воздух остро отточенным ножом. Для экзекуции требовалось не так много, поэтому такое случалось часто.

Сначала в пристройку прибегала одна из монахинь, например, сестра Береника, и тыкала под нос поварихи грязное блюдце, на котором ее джонгос подал сестрам еду. Или кранин – чаще это бывал именно он – обсчитался, заполняя расходные книги, например, вычел там, где нужно прибавить, отчего итоговая сумма вышла неправильной. Сестры знали, что туземцы ненадежны, особенно льстивый кранин с хитрым прищуром.

В такие вечера бывало не до сказок. Иногда, собравшись на кухне, прислуга молчала, вслушиваясь в свистящий звук. Однако порой им вспоминались другие легенды, которые не пели, а шептали приглушенными голосами, – не менее жестокие, чем похождения Арджуны, истории о белых, «оранг бланда».

Они рассказывали о том, что происходило в домах по соседству с монастырем или чуть дальше. Часто речь шла о непрекращающейся войне между белыми и туземцами, особенно ожесточенной на острове Суматра. Потому что на Суматре туземцы сражались с белыми вот уже не одно десятилетие или, как любила говорить повариха, от начала времен. С того самого дня, когда в рассеивающемся Великом тумане впервые обозначились контуры мироздания.

Именно тогда разошлись стихии, и пролегла граница между добром и злом. Возникли пропасти и вулканы, темные и белые люди. И с тех самых пор, как все разделилось, чтобы никогда больше не слиться, темные ненавидят белых.

В такие дни вокруг девочки словно сгущались тучи. Она оказывалась по ту сторону границы – даром что выглядела и говорила, как они. Но это было неправильно. Окрестные поселки кишели ньяи-детьми, и все они считались среди туземцев своими. Неважно, что девочку принес в монастырь голландский солдат – в конце концов, всех их сюда кто-нибудь когда-нибудь принес или привел, – а ее происхождение в равной степени возбуждало любопытство и темнокожих слуг, и белых сестер.

Здесь крылось нечто другое, для обитателей пристройки непостижимое.

Наступило время, когда сестры стали забирать Кристиен в свой корпус, где обходились с ней иначе, чем с остальной прислугой.

С момента появления девочки в монастыре прошло уже несколько лет, и вот, когда Кристиен научилась ходить и говорить и ей впервые обрезали ножом черные волосы, сестры вспомнили, что обещали солдату воспитать ее доброй христианкой.

С тех пор о нем не было ни слуху ни духу, и он не прислал монахиням ни единого флорина. Однако сестры чувствовали, что не вправе обмануть отца в этом пункте, и девочку забрали.

Отныне она не бегала по двору голая или обмотав круглый живот тряпками наподобие саронга. Одна из сестер раздобыла ей платье, в котором малышка каждый вечер стояла перед домиком для слуг, дожидаясь вечерни. От плетеной стены ее отделяло несколько метров. Ближе Кристиен подойти не могла, потому что спиной чувствовала исходившую от пристройки ненависть.

В такие минуты граница проходила внутри нее, и Кристиен будто разрезали надвое острым ножом.

Так она ждала под лучами палящего солнца, пока одна из монахинь не отводила ее в часовню. Они быстро исчезали в скромном здании, где обитал белый бог. Только тогда окончательно стало ясно, что Кристиен сделана не из того теста, что остальные, и что ей предназначена совсем другая жизнь.

Когда же она опять возвращалась к слугам, окруженная стеной молчания, вот-вот готовой взорваться, в воздухе словно происходило невидимое брожение, как в реке, в глубине которой беснуются недовольные духи. Но иногда сестры оставляли Кристиен ужинать в своей трапезной, и это было хуже всего, потому что там ее, наравне с другими, обслуживал джонгос-не-держащий-спины.

По-голландски сестры называли его «беспозвоночным» и смеялись над ним – впрочем, без злого умысла, ведь джонгос все равно не понимал их языка. Но девочка как будто догадывалась и не смела поднять глаза, когда, склонившись в три погибели, он ставил перед ней миску риса.