Книга Эра негодяев - Александр Усовский

— Разрешите, Александр Владимирович? — в дверях показалась физиономия дорогого и любимого адвоката господина Шимонфи, спасителя и хранителя.

— Да, входите, Дюла! Очень рад вас видеть! — И действительно, рад, чего уж скрывать.

Адвокат вошел, шелестя пакетом.

— Дюла, что вы на этот раз принесли? Меня ж тут кормят четыре раза на дню!

— А ничего, Саша, не помешает. Тем более — это не только фрукты.

Адвокат поставил на стол пакет, торжественно, придав лицу подобающее выражение — достал из него укутанный в белую блестящую бумагу букет махровых, ярко-бордовых роз.

— У вас сегодня праздник. Я звонил вашей матери, она попросила, чтобы в этот день на вашем столе стояли розы. Я не буду излишне любопытен, если спрошу, по какому случаю эти цветы?

Одиссей не мог отвечать — его душили слёзы. Мама, мамочка…

Адвокат проявил деликатность — когда Одиссей справился с нахлынувшими эмоциями, и вытер глаза — господина Шимонфи в его палате не было.

— Дюла! Вы где там? Заходите! — Что он, в самом деле? Тоже мне, нашел время и место деликатность демонстрировать. Перед кем? Перед преступником, который может быть осужден на пожизненное…

И тут в его палату вошла Герди.

Бешено закружилась голова, лицо вдруг полыхнуло огнем. Этого не может быть! Где воздух? Ему нечем дышать! Остановите стены! Да что ж это твориться…

Очнулся он от того, что по его лицу возили чем-то мокрым — лоб, щеки, глаза. Ага, он лежит на своей кровати, а на краю ее, в накинутом на плечи белом халате — сидит Герда Кригер. И это не сон. Ему нужно встать! Ну, хотя бы приподнять голову…

— Лежи, лежи. Приходи в себя. Террорист… — голос Герди. Ни у кого в мире нет больше такого голоса, и ни у кого в мире нет таких ласковых, таких нежных рук, которые протирают ему лицо. Герди…. Не может быть, это сон!

— Герди? Это действительно ты? Ты мне не снишься? — хотя чего спрашивать, слава Богу, он не слепой. Она самая, собственной персоной — сидит у него на кровати, мнет в руках платочек, закусила губу…

— Так, девушка, мы тут что, плакать надумали? — в этот момент надо с ней построже, ему ли этого не знать…

Подействовало. Смахнула пару слезинок, вытерла глаза, чуть вымученно улыбнулась.

— Ну, здравствуйте, фройляйн. И что вы тут делаете, позвольте узнать? Или это меня в бессознательном состоянии перевезли в Берлин? — надо, чтобы она улыбнулась по-настоящему, эта ее вымученная улыбка никуда не годиться: — Негоже плакать у постели раненного международного террориста. Персонал может подумать, что вы разделяете наши взгляды. — И, с трудом, но выговорил искомое слово: — Человеконенавистнические.

Вытерла глазки, еще раз через силу улыбнулась.

— Здравствуйте, молодой человек. Как же вы позволили себя подстрелить? И с каких это пор вы стали международным террористом, позвольте узнать? Когда я видела вас в последний раз, вы собирались стать воротилой овощного рынка в вашей стране. Планы изменились? Или вы охотились на конкурентов?

— Герди, любимая моя. Как же давно я тебя не видел… — Ну вот, опять слёзы! Куда это годиться?

Он взял ее за руку, погладил ладонь, задержал между своими.

— Руки у вас, фройляйн, ничуть не изменились. Как бархат… Куртку бы сшить из такой кожи — цены б ей не было! — Ага, подействовало. Слезы мгновенно высохли, в глазах заплясали озорные огоньки.

— У вас, юноша, кожа ничуть не хуже. Отлично пошла бы на седло для моего коня!

— Батюши-светы! Да у вас уже верховые лошади имеются? Может быть, и экипаж цугом?

— И экипаж. В двести десять лошадей!

— Да вы миллионерша! Как же мне, нищеброду, отверженному наёмному убийце, да так подфартило — лежать рядом с вами?

— Положим, я рядом с вами не лежу! — и гордо так носиком!

— Да если б и лежали — что толку? Их бин старый солдат… — тут надо поджать губы и изобразить отчаяние. По сценарию.

— И уже ни на что не годен? — А в глазах — такие знакомые чертинки!

— Увы мне! Впрочем, простите, фройляйн, за забывчивость. Понимаю, что бездарно опоздал, но, как говорит наша пословица, 'лучше поздно, чем заранее'!

С этими словами он, слегка покачиваясь — но решительно отстранив ее руку — поднялся, подошел к столу, взял лежавший на нем букет — и, преклонив колено, церемонным жестом преподнес его своей гостье.

— С днем рождения, любимая!

Покачнувшись, поймал кресло за спинку, медленно встал — и, уже стоя в полный рост, повторил:

— С днем рождения, свет моей души!

Герди взяла букет, посмотрела на него — и опять разрыдалась. Господи, да сколько ж можно!

— Девушка, если вы пришли сюда, чтобы рыдать навзрыд, то, смею вас уверить, этим вы дух раненого воина нисколько не поддержите. А наоборот.

Вытерла слёзы, посмотрела на него ласково. Затем опять отчаяние в глазах. И тревога в голосе:

— Саша, ты знаешь, что тебе грозит?

Тут надо улыбнуться. Трудно — но надо; негоже, чтобы она видела отчаянье в его глазах…

— Еще бы я не знал! Административный штраф в тысячу форинтов и общественные работы! Эти венгры — сущие звери…

— Если очень повезет, то десять лет заключения.

— Если очень повезет, то ты передашь мне в пироге напильник и веревочную лестницу, и мы на следующий же день воссоединимся, чтобы уже никогда не расставаться! — Еще не хватало, показывать любимой женщине свой страх.

— А ты хочешь… воссоединиться? — а в глазах такая мольба, что дрожь по телу и холодный пот на затылке. Ого!

— Герди, когда-то давно, в другой жизни, я не смог сказать тебе всего одно слово. Не будем выяснять, отчего это произошло; сегодня я хочу тебе сказать: если бы ситуация была чуток другой — я не сидел бы в тюрьме, и мне не грозил бы пожизненный срок за теракт — я, не задумываясь, произнес бы это слово, и был бы счастлив, если бы ты согласилась.

— Саша, с того вечера прошло семь лет. Я стала старой…

— Ты немного повзрослела, только и всего!

— Я замужем, и у меня сын…

— Ты разведешься, а сын будет нашим общим. Сколько ему, кстати? И как его зовут?

— Ему шесть с половиной лет. И его зовут Александр.

— Уже такой большой? А…

СТОП!!! СКОЛЬКО??? Не может быть! Боже, пусть это будет правдой!

— Герди…. Получается, я перед тобой законченный мерзавец! Это… это НАШ сын?

Она подняла на него глаза, чуть устало улыбнулась.

— Наш. Твой и мой. И давай не будем тут каяться. Я сама решила его рожать, а после … ну, после того разговора — я подумала, что не буду тебе ни о чем говорить. Вот и все.