Книга Сон Кельта - Марио Варгас Льоса

Когда же во второй половине дня 10 декабря пароход ошвартовался в порту Манаоса, Роджер сумел справиться с упадком и обрести былую энергию и работоспособность. Четырнадцать барбадосцев уже были в городе. Большая их часть решила не возвращаться домой, а устроиться на железную дорогу Мадейра — Маморе, где предлагали хорошие условия. Остальные продолжили путь и 14 декабря прибыли в Пара. Там Роджер посадил бывших надсмотрщиков и Омарино с Аредоми на пароход, идущий на Барбадос. Поручил Фредерику Бишопу присматривать за мальчиками, а в Бриджтауне отвести их к преподобному Смиту, чтобы тот устроил их в иезуитский коллеж, где они до отъезда в Лондон могли бы приобрести самые первоначальные понятия, которые бы подготовили их к жизни в британской столице.

Вслед за тем он нашел корабль, отправляющийся в Европу. Это был пароход „Амброз“ компании „Бут лайн“, который снимался с якоря только 17 декабря. И в оставшиеся дни Роджер ходил туда, где любил бывать, когда служил здесь консулом, — в бары, рестораны, в Ботанический сад, на многоцветный и пестрый припортовый рынок. Он не испытывал никакой ностальгии по этому городу, потому что пребывание его в Пара было не слишком счастливым, однако с удовольствием вспоминал бурлящие весельем улицы, горделивую стать женщин и праздных юношей, которые, выставляя себя напоказ, прогуливались по улочкам, выводящим к реке. И еще раз сказал себе, что в отношении бразильцев к своему телу есть что-то здоровое и радостное — в отличие от перуанцев, например, или от англичан, которым всегда как-то неловко в своей физической оболочке. Нет, здешние люди ею гордятся почти бесстыдно — особенно те, кто молод и привлекателен.

Семнадцатого декабря он сел на „Амброз“ и, поскольку пароход прибывал во французский порт Шербур в последних числах декабря, решил сойти там и поездом добраться до Парижа, чтобы встретить Новый год с Гербертом Уордом и его женой Саритой. В первый рабочий день он приедет в Лондон. Как хорошо будет провести несколько дней с друзьями, в красивой студии, заполненной скульптурами и вещицами, напоминающими об Африке, поговорить о возвышенном и прекрасном — об искусстве, о книгах, о театре и музыке, то есть о самом лучшем, что способно создать это противоречивое существо, именуемое „человек“, когда не сеет вокруг себя зло, подобное тому, какое царит во владениях Хулио Араны в Путумайо.

Глава XI

Когда толстый смотритель открыл дверь камеры, вошел и молча уселся на край лежака, Роджер Кейсмент не удивился. С тех пор как вопреки правилам тюремщик позволил ему принять душ, заключенный — при том, что они не обменялись и двумя словами, — чувствовал: между ними возникла какая-то связь, и смотритель — сам, возможно, не осознавая этого, — перестал ненавидеть заключенного и винить его в гибели своего сына, убитого во Франции.

Был сумеречный час, и маленькая камера тонула в полутьме. Роджер видел широкий округлый силуэт смотрителя, сидевшего совершенно неподвижно. Слышал, как глубоко и часто, будто в изнеможении, он дышит.

— У него было плоскостопие и он мог бы не идти на фронт… — монотонно и нараспев, явно борясь с волнением, произнес смотритель. — На призывном пункте в Гастингсе его осмотрели и признали негодным. Однако он не согласился с этим и отправился на другой пункт. Хотел воевать. Ну, видели вы подобное?

— Он любил свою страну, — негромко сказал Роджер. — Патриотом был. Вы должны бы гордиться им.

— Что толку мне от того, что он герой, если его убили? — угрюмо проговорил смотритель. — Для меня весь мир был в нем. И теперь я и сам как будто умер. Иногда кажусь себе тенью, призраком.

В полумраке прозвучал приглушенный стон. Но, может быть, это лишь почудилось Роджеру. Он вспомнил тех пятьдесят трех добровольцев из Ирландской бригады, оставшихся в маленьком тренировочном лагере под Цоссеном, где капитан Роберт Монтейт учил их стрельбе из винтовки и пулемета, строю и премудростям тактики, пытаясь вопреки неопределенным обстоятельствам по мере сил поддерживать в них высокий боевой дух. И вопросы, которые Кейсмент тысячу раз задавал себе, сейчас вновь начали мучить его. Что подумали эти волонтеры, когда он исчез так внезапно, не простившись, а с ним вместе — и Монтейт, и сержант Бейли? Сочли их изменниками? Решили, что сами-то отправились сражаться в Ирландию, а их, втравив в это отчаянное предприятие, оставили за колючей проволокой, в руках у немцев, обрекли на ненависть других военнопленных из лагеря в Лимбурге, которые считали их перебежчиками, предавшими память однополчан, убитых в окопах Фландрии?

В очередной раз Роджер подумал, что вся жизнь его — бесконечная цепь противоречий, череда недоразумений и хитроумных ловушек, где искренность его намерений, истинность побуждений неизменно оказывались по воле случая или по собственной его неловкости искажены, искривлены, исковерканы и превращены в ложь. Эти пятьдесят три патриота, отважившихся противостать двум тысячам своих товарищей из Лимбургского лагеря и записаться в Ирландскую бригаду, чтобы вместе с рейхсвером — „вместе, но не в его рядах“ — сражаться за свободу отчизны, никогда не узнают, какую титаническую битву выдержал Роджер Кейсмент с германскими генералами, хотевшими посадить их на тот же пароход „Ауд“, что вез двадцать тысяч винтовок в Ирландию для Пасхального восстания.

— Я отвечаю за этих людей, — говорил тогда Роджер капитану Рудольфу Надольни, ведавшему в Генеральном штабе делами ирландцев. — Я убедил их дезертировать из британской армии. По закону они считаются дезертирами. И будут незамедлительно повешены, как только попадутся англичанам. А это произойдет непременно, если восстание не поддержат германские войска. Я не могу отправлять своих земляков на позорную смерть. И они не поплывут в Ирландию с транспортом оружия.

Да, это было весьма непросто. Капитан и другие немецкие офицеры, пытаясь убедить его, прибегали даже к шантажу.

— Что ж, мы тотчас сообщим руководителям „Ирландских волонтеров“ в Дублине и в Соединенных Штатах, что германское командование столкнулось с сильным противодействием мистера Кейсмента и потому не станет посылать в Ирландию двадцать тысяч винтовок и пять миллионов патронов.

Нужно было говорить, объяснять, доказывать — и при том сохранять хладнокровие. Роджер возражал не против самого восстания, но лишь против самоубийственной попытки „Ирландских волонтеров“ и „Гражданской армии“ схватиться с британскими войсками, не дожидаясь, пока германские субмарины, цеппелины и десантники отвлекут их, помешают им раздавить восставших и отсрочить независимость Ирландии еще бог знает на какой срок. Разумеется, двадцать тысяч винтовок совершенно необходимы. Он сам лично готов сопровождать этот транспорт в Ирландию и объяснять Тому Кларку, Патрику Пирсу, Джозефу Планкетту и остальным руководителям „волонтеров“, по каким причинам вооруженное выступление должно быть отложено.

Б конце концов он настоял на своем. Корабль с оружием вышел к берегам Ирландии; Роджер, Монтейт и Бейли на подводной лодке отправились следом. А пятьдесят три человека остались в Цоссене, ничего не понимая и, без сомнения, спрашивая друг друга, почему их обманули, почему трое лгунов плывут сражаться в Ирландию, а они, так долго готовившиеся к участию в операции, теперь без объяснения причин лишены этой возможности.