Книга Сон Кельта - Марио Варгас Льоса

Когда дверь открылась, и вместе с потоком света и порывом ветра в камеру ворвался приглушенный стенами уличный шум, Роджер вздрогнул и проснулся. Приходя в себя, растерянно заморгал спросонья и различил в дверном проеме фигуру тюремного смотрителя. Злые глазки на обрюзгшем светлоусом лице поблескивали, как всегда, нескрываемой неприязнью. Вот уж кто не порадуется, если кабинет министров удовлетворит прошение о помиловании.

— Посетитель, — негромко сказал вошедший, все так же не сводя с узника глаз.

Растирая замлевшие руки, Роджер поднялся. Сколько же он спал? Пентонвиллская тюрьма мучительна, помимо прочего, еще и тем, что в ней теряется представление о времени. В Брикстоне и в лондонском Тауэре слышны куранты, отбивающие полные часы и половинки, а здесь за толстые стены не проникают ни колокольный звон с церквей на Кэледониан-роуд, ни гомон Излингтонского рынка, надзиратели же, неукоснительно исполняя приказ, на вопросы не отвечают. Смотритель надел на него наручники и жестом показал, чтобы шел вперед. Может быть, адвокат принес добрые вести? Может быть, наконец-то собравшийся кабинет министров отменил приговор? И хмурое отвращение, которое сегодня так ясно сквозит во взгляде смотрителя, объясняется тем, что ходатайство о помиловании удовлетворено? Роджер шел по красным, вычерненным грязью кирпичам широкого коридора, где справа тянулись железные двери, а слева, через каждые двадцать — двадцать пять шагов в зарешеченных оконцах, пробитых по самому верху бесцветной стены, возникали лоскутки сероватого неба. Отчего же он так зябнет? На дворе июль, макушка лета, и не с чего ледяным мурашкам ерошить ему кожу.

Он переступил порог тесной комнаты свиданий — и сразу помрачнел. Его ожидал не сам адвокат Джордж Гейвен Даффи, а один из помощников мэтра — белобрысый, остроскулый, преувеличенно щеголеватый юнец с изможденным лицом, который все те четыре дня, что продолжался процесс, подносил и относил бумажки. С какой стати мэтр прислал вместо себя подручного?

В холодном взгляде, которым встретил он Роджера, читались отвращение и досада. „Да что сегодня такое с этим дурачком? — подумал тот. — Смотрит как на гадину какую-то“.

— Есть новости?

Юнец качнул головой. Прежде чем заговорить, набрал в грудь воздуху.

— По поводу помилования — пока никаких, — произнес он сухо, перекосив болезненное лицо неприязненной гримасой. — Будем ждать заседания кабинета министров.

Роджера угнетало, что в комнатке, и без того тесной, стоят еще смотритель и надзиратель. Стоят молча и неподвижно, однако — он знал — ловят каждое слово. От этих мыслей заныло в груди, стало трудно дышать.

— Но если принять в расчет последние события… — продолжал помощник адвоката, впервые за все это время моргнув и с какой-то преувеличенной отчетливостью двигая губами при каждом слове, — дело принимает скверный оборот.

— В Пентонвиллскую тюрьму известия с воли не доходят. Что случилось?

Неужели германские адмиралы решились наконец атаковать Великобританию с побережья Ирландии? Неужели все-таки началось долгожданное вторжение, и кайзеровские пушки в эти самые минуты несут возмездие за патриотов, расстрелянных англичанами во время Пасхального восстания[1]? Если военные действия приняли такой оборот, значит, его замыслы все-таки сбылись.

— Теперь рассчитывать на успех очень трудно, а может быть, и невозможно, — сказал помощник. От едва сдерживаемого гнева он побледнел, и белесоватая кожа так обтянула лицо, что оно сделалось похоже на череп. Роджер не сомневался, что смотритель у него за спиной ухмыляется.

— О чем вы говорите? Мэтр Гейвен Даффи был преисполнен надежд. Что заставило его переменить мнение?

— Ваши дневники, — по слогам отчеканил юноша, и лицо его снова перекосилось от негодования. Он понизил голос, и Роджер с трудом разбирал слова. — Скотленд-Ярд обнаружил их у вас дома, в квартире на Ибери-стрит.

Он помолчал, ожидая ответа. Не дождавшись, дал волю своей ярости и, кривя рот, продолжал:

— Только идиот мог поступить столь опрометчиво. — От того что слова падали медленно и раздельно, переполнявшая его ярость становилась особенно очевидной. — Как, скажите на милость, додумались вы доверить подобную мерзость бумаге? А если уж решились на такое, каким же надо быть безмозглым ослом, чтобы пренебречь элементарной осторожностью и не уничтожить свои записки, прежде чем затевать заговоры против Британской империи?

„Он оскорбляет меня, — подумал Роджер. — Какую вопиющую невоспитанность позволяет себе этот жеманный сосунок, а ведь я ему, самое малое, в отцы гожусь“.

— Выдержки из ваших дневников разлетелись теперь во все концы, — прибавил юноша уже чуть более спокойным тоном, хотя от омерзения по-прежнему избегал даже смотреть на Роджера. — Официальный представитель Адмиралтейства капитан Реджинальд Холл[2]лично роздал журналистам несколько десятков копий. Они наводнили Лондон. Их читают в парламенте, в палате лордов, в клубах либералов и консерваторов, в редакциях газет, в церквях. В городе только о том и говорят.

Роджер не произнес ни слова. Не шевельнулся. Как это часто бывало в последние месяцы, с того серого и дождливого апрельского утра 1916 года, когда его, окоченевшего от холода, арестовали на развалинах Форта Маккенны на юге Ирландии, он в очередной раз испытал странное ощущение — казалось, будто обращаются не к нему, и все это происходит не с ним, и речь не о нем.

— Знаю, ваша частная жизнь не касается ни меня, ни мэтра Гейвена Даффи и никого другого, — говорил меж тем юноша, стараясь сдерживать клокочущую в нем ярость. — Дело идет исключительно о профессиональной стороне проблемы. Мэтр Даффи, во-первых, желал бы, чтобы вы ясно представляли себе свое положение. А во-вторых — предупредить вас вот о чем. На прошение о помиловании может быть брошена тень. Сегодня утром в нескольких газетах уже появились протесты по поводу кампании в вашу защиту, пересказ слухов о содержании ваших дневников. Все это способно переломить настроения в обществе, прежде ратовавшем за смягчение приговора. Пока это всего лишь предположение. Мэтр Даффи будет держать вас в курсе дела. Вам угодно что-либо передать ему?

Заключенный чуть заметно покачал головой. И тотчас повернулся кругом, лицом к двери. Смотритель дернул мясистой щекой, подав знак надзирателю. Тот отодвинул тяжелую щеколду, и дверь открылась. Путь назад казался бесконечным. Покуда Роджер шел по длинному черно-красному коридору, ему несколько раз казалось, что он вот-вот рухнет на эти сырые кирпичи и больше уже никогда не поднимется. У железной двери вспомнил, как в тот день, когда его доставили в Пентонвилл, смотритель сказал ему: все заключенные, сидевшие в этой камере, были казнены.