Книга Другая жизнь - Лайонел Шрайвер

К своему удивлению, Шепа взбесило употребление прошедшего времени. Но поскольку они «до отвращения обо всем уже наговорились», он с трудом сдерживал раздражение оттого, что она так и не смогла его «понять». Демонстрировать Глинис свое раздражение – или злость, недовольство, даже легкое неодобрение – было сейчас против правил. Стараясь оставаться невозмутимым, он в очередной раз решил выразить все словами.

– От чего я убегал? От путаницы. От тревоги. От чувства, что я не сделал самого главного в сложных и простых ситуациях, от страха, что это уже кто-то сделал за меня. Гнетущее чувство – я с ним просыпался, жил весь день и засыпал вечером. Когда я был ребенком, у меня была привычка, возвращаясь из школы в пятницу, сразу делать домашнее задание. И каждую субботу я просыпался с ощущением невероятной легкости, ясности, облегчения и спокойствия. Мне ничего не надо было больше делать. В те субботние дни я был по-настоящему свободен, этого никогда не случалось во взрослой жизни. Я никогда больше не просыпался с чувством, что домашняя работа уже сделана.

– Но ты должен был привыкнуть к домашним заданиям. От безделья можно лезть на стену. Чем бы ты занимался весь день? Мастерил фонтаны?

– Я не против фонтанов, – терпеливо ответил он, закрыв глаза. – Почему нет, если мне захочется.

– Самое сложное в жизни именно понять, что тебе «хочется». Мне кажется, единственное, чего тебе всегда не хватало, – это перманентный жизненный кризис.

Вновь прошедшее время кольнуло его в шею, как жесткий ярлык на рубашке, а еще он никогда не задумывался над смыслом слова «перманентный».

– Возможно, это говорит о том, что мне особенно ничего и не хотелось.

– Ты будешь спать? Конечно, это куда интереснее.

Это не просто интересно, это звучит фантастически. Тем более что через час двадцать прозвенит будильник.

– Ты не можешь наслаждаться бездельем, потому что тебе его навязали, – сказал он. – И потому что тебе хреново. Это ценно, когда мы чувствуем себя хорошо. Я не просто растрачиваю жизнь, когда работаю с гипсокартоном в Квинсе. Я растрачиваю свое здоровье. Ты, как никто другой, должна знать, каково это. Годы, когда мы способны получать удовольствие, пролетают очень быстро. А потом наступает время болезней и старости. Мы ценим возможность отдохнуть, только когда она имеет для нас значение. Когда это награда, а не бремя.

По правде говоря, он старался придать идее Последующей жизни больше значимости, чем видела в ней Глинис. У него не было желания постоянно пребывать в состоянии апатии, по крайней мере, не быть в такие моменты одному. Он мог бы научиться нырять с аквалангом; подводный мир у берегов Пембы был восхитительным, снаряжение можно было взять напрокат. Менее затратный вариант – плавать с маской и трубкой. На острове была популярна игра под названием бао, смысл заключается в том, чтобы распределить шестьдесят четыре стручка по тридцати двум мискам, при этом большой акцент делается на изящество и утонченность движений. Непостижимо приятное времяпрепровождение. Или керам, похожая на шашки, пул и хоккей; перебрасывание шайбы друг другу за большим деревянным столом очень весело, хоть и не стоит воспринимать ее слишком серьезно. Шеп всегда испытывал огромное удовлетворение – процесс для него был приятнее результата – от занятий, требующих физической активности: покрасить веранду, что можно было сделать и в следующем сезоне, отремонтировать шкафчик для специй, полки которого совсем расшатались, или починить жестяные контейнеры из Забара, а также – да, Глинис, несмотря на то, что ты считаешь это смешным, – смастерить новый фонтан. Он мог бы научиться мастерить каноэ. На острове было множество таких лодок, называемых мтумбвис, а чтобы выдолбить ее из ствола дерева с помощью лишь самых примитивных инструментов, требовалось уйма времени.

– Но, Шепард, – Глинис прервала его размышления, – по-моему, это очевидно, что все эти годы ты пытался убежать от себя самого.

Господи, опять старая песня. Он устал тратить неимоверное количество сил на то, чтобы выдерживать это снова и снова.

– У меня нет никаких проблем с самим собой. Единственное, что я хочу, – не видеть других людей.

– Например, меня?

– Гну? – Он приподнялся на локте и заставил жену повернуться к нему. – Я никогда в жизни не причислял тебя к другим людям.

Он задержал руку на ее плече, обратив внимание, что его неожиданно нежно прозвучавшие слова произвели впечатление, мышцы ее слегка напряглись. Ведь это все же была Глинис. Ее грудь, обтянутая полупрозрачной тканью ночной сорочки, стала еще меньше, впрочем, она никогда не была большой; соски потемнели, кожа чуть сморщилась, но это все же была ее грудь. Он поцеловал ее. Она ответила ему с той жадностью, которой он мечтал добиться от нее во время их импровизированного ужина.

Шеп всегда чувствовал некоторую вину за то, как он выражал свое влечение. Она физически его привлекала – в этом не было романтики или чего-то возвышенного. Он любил ее такой, какая она есть, особенно обнаженной, и очень боялся, что она могла неправильно это истолковать. Его манила ее талия, переходящая в крутую линию бедра, которую он с удовольствием гладил, опускаясь к темному островку. Он умолял ее не делать эпиляцию в зоне бикини, сохранить контрастные манящие изгибы, тени, ему казалось, что он прикасается к мягкому мху и с трепетом и волнением погружается в волшебный сказочный лес. У нее были длинные ноги и красивые колени. Они привлекли его в самый первый момент их встречи, внутри возникло мучительное желание обладать именно Глинис. Возможно, это можно назвать навязчивой идеей. Ему было стыдно признаться даже самому себе, особенно после развязных шуточек в «Наке», что за все время брака ни одна женщина не вызвала в нем тех же чувств, что его жена. Они бы все равно ему не поверили, а если бы и поверили, то он не вызвал бы у них ничего, кроме жалости, как человек, начисто лишенный воображения и драйва.

Возможно, это было правдой. Возможно, с ним что-то не так, чего-то ему не хватает. Однако стоило признать, что сборка все же была эксклюзивной. Эта сила была способна, при необходимости, увеличиваться и уменьшаться, но в более узком диапазоне. В зависимости от обстоятельств он мог быть увлечен Глинис, очень увлечен Глинис и невероятно увлечен Глинис.

Раньше они увлекались, скажем так, импровизацией, это было для них чем-то обязательным. В один из таких моментов Глинис прижала его голову к своему животу и громко произнесла: «Знаешь, мне действительно нравится трахаться». Это было самое эротическое признание в его жизни, и одно воспоминание об этом возбуждало его до сих пор. Этим они и занимались. Они трахались. Иногда очень часто, иногда реже, но он мог честно признаться, что секс никогда не был однообразным, никогда ему не надоедал. Это, конечно, никого не касается, но она любила жесткий секс.

И в последние месяцы это доставляло ему массу проблем. Во-первых, после операции остался шрам, до которого он боялся ненароком дотронуться. Да и в первое время она не хотела близости; слишком много рук касались ее тела, инструменты проникали внутрь, и она не могла себе представить, что ее долгожданный покой вновь будет нарушен, поэтому спала свернувшись клубком. Шрам ее уже не беспокоил, и она постепенно стала о нем забывать; он был уверен, что первое время ей будет неловко и стыдно – страх показаться неполноценной. Красноватый шрам не особенно его возбуждал, но все же заставил определенным образом измениться, он чувствовал себя более мужественным: шрам разбил ему сердце. Ему хотелось защитить ее, прижать к груди, накрыть всем телом, спрятать от внешнего мира.