Книга Европа - Ромен Гари

Дантес лежал в траве среди презрительно взъерошившихся кустов ежевики и, хотя свет бил прямо в смеженные веки, целиком предавался внутренним видениям. В первый раз за всю эту партию он проникся определенной симпатией к божественному Арлекину, более хитрому и ловкому диверсанту, чем тот, что в течение нескольких веков веселит публику. Ему начало нравиться его общество, и расставаться было как-то трудно, несмотря на то что солнце усердно жгло ему лицо. Посол улыбался во сне, его дыхание было спокойно. Опасность мира по ту сторону сознания, который якобы может затянуть вас навсегда, сильно преувеличена. Там очень приятное общество, и мысли того, кто имел удовольствие беседовать со Стендалем в ложе «Ла Скала», обмениваться ироническими замечаниями с кардиналом де Берни, скользя в гондоле по Canale Grande, и проводить время в компании князя де Линя[51], Листа или обаятельнейшего графа фон Таля, умов истинно европейских, не признающих никаких границ, не могут быть обращены ни к чему другому. С тех пор как Дантес встретил Эрику, он с радостью исследовал это царство и скорее готов был последовать туда за ней, хотя бы и без возврата, чем потерять ее. Ему показалось, что при мысли об этом Барон одобрительно, и даже поощряюще, кивнул и на его лице промелькнула улыбка. Но в то же время другие, более мрачные мысли бродили в голове Дантеса и тревожили его, и единственным выходом было пробуждение.

XLVII

Он открыл глаза и огляделся — Эрики нигде не было. Он нисколько не удивился, кошмарное видение не сразу отпустило его: ведьма открыла свое истинное лицо, и, прислушавшись, он как будто уловил в треске цикад удаляющийся язвительный смех. Тогда он почувствовал, что сжимает в пальцах записку: он слишком хорошо знал этот почерк, чтобы заподозрить подлый обман. «Я люблю тебя, я люблю тебя. Не забудь про нашу „первую встречу“ — бедная мама, мне немножко стыдно так ее обманывать — завтра в девять, на дороге, как было задумано. Эрика». Он поднялся, пошел к берегу и с удивлением обнаружил, что лодка на месте. Он решил, что Эрика еще на острове, и уже приготовился ее искать, когда заметил черный пеньюар, брошенный на камыши. Она оставила ему лодку и вернулась вплавь.

Дантес взялся за весла.

Он окончательно пришел в себя и мыслил вполне ясно, когда вел лодку по направлению к вилле «Италия», чтобы пролить свет на ход событий и поставить точку в интриге, которую плели против него. Опоили его или нет — а он твердо решил подвергнуть Массимо суровому допросу, хотя о привлечении полиции не было и речи, это грозило скандалом, — то, что произошло на острове, нельзя было списывать исключительно на счет галлюцинаций. Как сказал Данте — между прочим, почти его однофамилец, как и убийца Пушкина Дантес, — как сказал Данте по возвращении из Ада к себе в Эболи: «Я видел то, что видел, и мой взгляд навеки изменился». Нет ничего такого в том, что мать и дочь похожи как две капли воды, но тут речь шла о другом: о полном тождестве. Лицо, которое внезапно открылось ему в сладострастном самозабвении, врезалось в его память: не просто те же черты и выражение, но и та же бесовская сущность. Это безусловно было лицо Мальвины. В самом деле, метаморфоза была настолько совершенной и очевидной, что сама по себе означала провал заговора — Мальвина могла играть и хитрить с чем угодно, кроме собственной чувственности. Она выдала себя с головой. Но элементарный здравый смысл, не говоря уже о трезвом уме (в министерстве о после ходила слава человека, у которого «при таких мозгах сердце должно рвать на себе волосы»), не давал ему поверить в одержимость бесом, кстати, свидетельствующую скорее о болезни, чем о колдовстве. Мать не сумела целиком подчинить себе психику дочери, тождество было внешним.

Он греб стоя, слушая мирный и размеренный плеск воды, иногда прерываемый шелестом ветра в камышах. Он твердо решил покончить с круговоротом неопределенности, где нагромождались, рушились и снова громоздились подозрения, которым все время не хватало связности, чтобы превратиться в законченное сооружение. Так или иначе, ключ к разгадке находился на вилле «Италия», и Дантес уверенно вел лодку по направлению к ней: он хотел во что бы то ни стало увидеть мать и дочь вместе.

XLVIII

У Барона, когда ему случалось вот так играть своим художественным талантом — Дантес в обездвиженной лодке, весла, увязшие в мраморе, Дантес в зеркальном плену гостиной на вилле «Флавия», Сен-Жермен над своим бриллиантом, трясущийся в карете по дорогам из века в век, рождение новой цивилизации на перпиньянском вокзале, очередной музей, несколько симфоний, парочка Шекспиров, — так вот, у Барона, представавшего во всем своем убожестве, была манера с важностью повелителя оглядывать свою никчемную, абсолютно бессмысленную работу, критически вздев правую бровь и чрезвычайно смеша этим Эрику, что уже было неплохо, ведь даже смутная тревога через несколько часов превращалась у нее в настоящий страх. В такие моменты она чувствовала глубокую привязанность к своему отчиму. Она в свою очередь втягивала его в игру, посылала пополнять запасы вечности в какую-то галактику, где вечность держала лавочку. Хлопая в ладоши от удовольствия, Эрика наблюдала, как этот любезный авантюрист достает мелочь из кошелька, платит два су бессмертия и уходит, очень собой довольный, с маленьким Вермеером под мышкой. Или, подчиняясь ее фантазиям, он переодевался мольеровским лекарем и начинал заигрывать со Смертью, сидевшей у него на коленях, пытаясь прослушать ее в самых неподобающих местах, как на картине Тинеро. Барон любезно потакал прихотям Эрики и по ее приказу не задумываясь мог сделать несколько пируэтов в музыкальной шкатулке Ма — обезьянка во фраке подает руку обезьянке в изумрудном бальном платье под звуки старомодного менуэта. Милый Пущи делал все, чтобы позабавить Эрику и хотя бы ненадолго отвлечь от мыслей об опасности, которая за последние несколько дней стала еще ощутимее: девушке мерещились вокруг какие-то перешептывающиеся существа. Она долго разговаривала с Жардом накануне его отъезда во Флоренцию, и доктор успокаивал ее, но и предостерегал от слишком сильных эмоций и переутомления. И добавил, что ее страхи только провоцируют «кризы» и что она должна сопротивляться любой ценой соблазну «запредельного», а также осознать, что сама с нетерпением ждет этого состояния. Эрика понятия не имела, что в действительности имеется в виду под словом «криз», ибо не помнила ровным счетом ничего о своих «путешествиях», во время которых она как будто становилась кем-то другим и не отвечала за его поступки.

Эрика смотрела, как Дантес гребет, стоя в лодке. Кажется, он возвращается с островка Санта-Тереза, о котором столько раз рассказывал ей в Риме и куда она еще не добралась. Несмотря на скандальную известность, говорил он, это очаровательное и дикое место. Дантес обещал свозить ее на остров после их встречи на дороге, которая должна произойти завтра.

Она удивилась, увидев, что Дантес направляет лодку к вилле «Италия» и что над ним кружится необычайно много ангелочков, толстощеких и розовопопых, как у Рафаэля. Эрика на дух не переносила такую живопись, и Дантес это знал — мог бы и не дразнить. Она ела вишни, одиноко сидя в комнате, выложенной плитами голубого мрамора и обшитой деревянными панелями, под которыми не скрывались никакие драгоценные фрески — Тьеполо, разумеется, — несмотря на все усилия реставраторов. Вот уже несколько минут она чувствовала себя значительно лучше, постепенно ее наполняло чудесное ожидание, словно ей предстояло вернуться к прерванному празднику. Единственное, что ее беспокоило, — мрачные черные яхты на озере. Их число возрастало на глазах. Они продвигались с трудом, скорее колыхались на месте, тяжелые, точно их перекормили, паруса раздуты слишком сильно для безветренного дня, наполненные бог знает чем, какими бедами. Брр!