Книга История и память - Жак Ле Гофф

Годфруа Бульонского в Иерусалиме, Жанну д'Арк - всех наших героев прошлого, даже тех, чье имя окутано легендой... Если школьник не унесет с собой живую память о нашей национальной славе, если он не будет знать, что наши предки бились на тысячах полей сражений за благородные цели, если он не узнает, сколько пролито крови и положено усилий за то, чтобы наше отечество обрело единство и тем самым избавилось от хаоса отживших порядков, а также священных законов, которые сделали нас свободными, если он не станет гражданином, проникнутым своим долгом, и солдатом, любящим свое знамя, значит, учитель понапрасну терял свое время» [см.: Nora, 1962].

Я еще не указал на то, что вплоть до XIX в. отсутствовал один существенный элемент формирования исторической ментальности. История не была образовательным предметом. Аристотель исключил ее из числа наук. Средневековые университеты не вносили ее в список преподаваемых дисциплин [см.: Grundmann]. Иезуиты и ораторы уделили ей определенное место в своих коллежах [см.: de Dainville]. Но только Французская революция дала толчок изучению истории; это стало выражением прогресса в школьном образовании - начальном, среднем и высшем - XIX в. и обеспечивало распространение в массах исторической культуры. Отныне школьные учебники по истории являются одними из лучших средств контроля над изучением исторической ментальности [Amalvi].

3. Философии истории

Я уже говорил о том, что вместе с большей частью историков испытываю некое недоверие, порожденное ощущением причиняемого ими вреда, по отношению к смеси различных типов идеологий и обусловленных ими поступков, которые способны обратить вспять с таким трудом дающееся продвижение исторического размышления к научности. Я охотно сказал бы вместе с Фюстелем де Куланжем «Есть философия и есть история, но нет философии истории» или присоединился бы к Люсьену Февру: «Философствовать - это слово в устах историка означает... самое главное преступление» [Fevre. Combats pour l'histoire. P. 433]. Однако я также сказал бы вместе с ним: «Понятно, что существуют два типа разума, представленные философом и историком. Два не сводимых друг к другу разума. Но речь не идет именно о том, чтобы "свести" один к другому. Нужно устроить все таким образом, дабы каждый из них, придерживаясь собственных принципов, не пренебрегал бы позицией соседа до такой степени, чтобы относиться к ней пусть и не враждебно, но по меньшей мере как к чему-то чуждому» (Ibid. Р. 282).

Однако я иду еще дальше. В той мере, в какой отмеченное словарем смешение истории как развертывание времени людей и обществ и истории как науки об этом развертывании остается фундаментальным, и в какой философия истории нередко демонстрировала желание поддержать (вероятно, не вполне адекватным образом) вызывающий сожаление интерес историков-«позитивистов», которые выдавали себя за подлинных ученых, к теоретическим проблемам, а также их отказ от осознания «философских» предубеждений, лежащих в основании их собственного труда, якобы обладающего чисто научным характером335, изучение философий истории не только оказывается составной частью размышления об истории, но и включается в любое изучение историографии.

Между тем еще в большей мере, чем в других разделах настоящего эссе, здесь я не буду стремиться охватить все, но решительным образом погружусь в поток отдельных доктрин, поскольку даже в тех случаях, когда включенность избранных примеров в соответствующий исторический контекст и будет требовать моего внимания, предметом моего интереса останутся интеллектуальные модели, а не эволюция мысли. Примеры я буду выискивать среди отдельных идей (Фукидид, Августин, Боссюэ, Вико, Гегель, Маркс, Кроче, Грамши), школ (августинианство, исторический материализм) или течений (историцизм, марксизм, позитивизм). Я использую в качестве примеров двух теоретиков, которые были одновременно историками и философами истории и, не достигнув особенно высокого уровня ни в одной из этих двух дисциплин, и в XX в. вызвали к жизни ряд работ, ответивших на многие вопросы: это Шпенглер и Тойнби. Особое знание я придаю фигурам видного не-западного мыслителя ИбнХальдуна и выдающегося современного интеллектуала, являющегося крупным историком и в то же время крупным философом и сыгравшего первостепенную роль в обновлении истории - Мишеля Фуко.

Мне кажется, что Э. Kapp в общем-то был прав, когда писал: «Классические цивилизации Греции и Рима были, в сущности, вне-историчны. Геродот, выступая в качестве отца истории, имел не много детей, а писатели классической античности в целом столь же мало интересовались будущим, как и прошлым. Фукидид полагал, что до тех событий, которые описывал он, не произошло ничего существенного, и маловероятно, что нечто значительное произойдет позже» [Сагг. Р. 103-108]. Вероятно, желательно было бы более внимательно изучить обзор греческой истории («Archéologie») и основные события, начиная с мидийских войн (Pentécontaetis336), предшествовавших «Истории Пелопонесской войны».

Фукидид (ок. 460 - 400 гг. до Р. X.) написал историю Пелопонесской войны с самого ее начала в 431 г. приблизительно до 411 г. «Он выдает себя за позитивиста»337, излагая «факты по порядку и без всяких комментариев». Его философия, следовательно, не отличается полнотой. «Сама Пелопонесская война стилизована и, можно ска зать, идеализирована» [Агоп, 1961. Р. 164]. Великая движущая сил истории - человеческая природа. Жаклин де Ромийи прекрасно показала значимость тех фраз, в которых Фукидид подчеркивает, что сочинение его станет «приобретением, сделанным навечно», ибо оно будет пригодным до тех пор, «пока человеческая природа останется той же самой», поскольку оно объясняет не только события, имевшие место в Греции V в., но и «будущие, которые в силу присущего им человеческого характера будут похожими или аналогичными». Таким образом, история представляется неподвижной, вечной или, скорее, она способна быть вечным возобновлением одной и той же модели изменения. И такой моделью изменения является война: «После Фукидида больше не оставалось сомнений в том, что войны представляют собой наиболее очевидный фактор изменения» [Momigliano. Р. 165]. Война - это «категория истории» [Chatelet. I. Р. 216 sqq.]. Она вызвана страхом и завистью всех остальных греков - как реакция на афинский империализм. События представляют собой плоды некоей рациональности, которую историк должен сделать доступной пониманию: «Все в большей степени добиваясь постижимости разумом как сознательного поступка, совершенного действующим лицом, так и самого события, которое в данном виде не было желательным ни для кого, Фукидид выводит его, согласуется оно с намерениями действующих лиц или нет, на уровень исторического своеобразия, и разъясняет его с помощью абстрактных терминов, социологических или психологических» [Ibidem]. Фукидид, как и почти все историки античности, считал, что по характеру письма история тесно связана с риторикой. Поэтому он уделял особое значение речам (траурная речь Перикла, посвященная афинским солдатам,