Книга Исландия - Александр Иличевский

Кристалл рассудка объемлет горизонт.

Я слизываю мёд с букв и снова проглатываю свиток.

Стада облаков тянутся тенями по холмам, наползают, кроют друг друга.

Города лишены значенья, Бога больше теперь там, где меньше человека.

Внутри меня загорается музыка, и я просто записываю её для себя.

Я ложусь навзничь, головой на север, из левой руки восходит солнце.

Теперь меня населяют народы, никаких тайн от меня не скрывая.

Цирцея поёт мне песню, но моя кровь течёт мимо.

Совершенное знание наполняет меня, я сливаюсь с пустыней.

Улыбаюсь, и песок и камни излучают свет знания.

В воздухе сплошь серебристые дирижабли.

Самое полное знание из их оболочек наполняет меня.

Я вижу всё, что видят они, дирижабли, множество эллипсоидных зрений.

Я вырос стократ и даже дружу с болью в животе.

Любовь вытеснила время и переполняет меня.

Ответы на вопросы оставили меня в покое.

Вся пустыня – это ангел, наполненный цветом старта, сиянием.

Боль в животе замещается улыбающимся дирижаблем.

Верблюжьего цвета пустыня превращается в сиреневую: нас достигли лучи нового солнца.

Моё тело – место рождения Малера.

Я знаю всё, что нужно знать.

Теперь некуда торопиться.

Я читаю значения камней, оврагов, склонов: это письма великого геометра пустыни.

Наконец-то я отделён от Вселенной.

И закрываю глаза от нестерпимого Бога.

Каждое моё движение совершается с наслаждением.

Я ступаю всё выше по холмам и всё осторожнее.

Серебро дирижаблей расступается.

Я вижу тайну и теперь беззаботен, поскольку всё отражается во мне.

Во мне знание уничтожает красоту и уродство.

Высота и широта сочетаются в браке.

Скалы теперь встречаются как часть меня, воплощение тревоги.

Я теперь жизненная сила первобытной материи.

Я не боюсь даже того, что поблёкло, я всё принимаю.

Красота у вещей – не от нас, но я её вижу.

О, вечное солнце свитка с сиреневыми лучами.

Если ты даруешь этот мир, значит, он того стоит.

Здесь, идя через пустыню, я думаю мыслями времени.

Солнце встаёт в моём животе, вытесняя время обратно в космос.

Вот мне встретился мой монах, посидели, помолчали.

Он рассказал мне о своей войне.

Я ему рассказал о том, что вижу, и он понял.

Я протянул ему дар свой – свиток, и он, подумав, тоже его съел.

Потом мы сидели с ним долго над пропастью и улыбались оттого, что узнали друг друга.

Ведь почему бы нам не улыбаться, теперь ведь мы освободились от времени.

Стоит только закрыть глаза, как охватывает знание света.

Да, мы превратились во всемирных животных.

У нас шесть ног на двоих, и я лично вижу семь царств одновременно.

Теперь мне доступны и край света, и тридевять земель, нет предела взору, не отличить внутренний взгляд от того, что я вижу открытыми глазами.

Пустыня вся наполнена светом.

В какой-то момент я решаю себя испытать.

Я отхожу от края пропасти и с разбегу кидаюсь в неё.

Но какой-то невесомый, упругий поток, полный нежности, подхватывает меня и отправляет обратно – на край обрыва.

Гибель мира теперь меня не волнует, он вымещен царством духа.

Наконец я добился своего.

Теперь моя жизнь – сплошные слова без остатка, их иногда замещает музыка, и это моё наслаждение.

О, эти звуки самого прекрасного оркестра в мире, хор ангелов – и других ангелов, взявших в руки скрипки.

Они так долго – всю вечность – репетировали эту симфонию, что она стала Вселенной.

Вновь дирижабли зрения наполнили пустыню, приветствуя звучание мира.

Моя плоть растаяла в звук таинственного слова.

Наступают сумерки, облака превращаются в рыб, пустыня населяется призраками Данте.

Они раскручивают от горизонта до горизонта колесо комедии, и я сажусь на землю, глядя на это представление.

Жизнь меня сводит с поэтами, их так много теперь в пустыне.

Вергилий руководит их хором.

Вот Уайльд, вот Элиот, вот Парщиков, который когда-то подарил мне свои самоходные ботинки, вот Пушкин – Айзек – невысокий курчавый эфиоп, высказавший некогда всю Россию разом, а вот Оден и Бродский, распивающие бутылочку ассирийского вина.

Вот тенью бродит Мандельштам, выпевая пустыню.

Все живы и здоровы, это ангельский новый хор, сменивший давешних музыкантов.

И тут я понимаю, что пора мне уже отправиться в город.

* * *

Сначала мы оглохли от барабанов, затем начались пляски вокруг тотемного столба, развевались полотна, наконец, вышел шаман и набросил на плечи шкуру белого медведя. Горловое пение наполнило лощину. Дело было на юго-восточном склоне горы Мерон. Сюда мы мчались три часа, и у нас было время хорошенько надоесть друг другу. Сначала Володя был за рулём своего «лендровера», но на середине дороги мы заправились и пересели. С ним я познакомился много лет назад, сразу после моего переезда, после того как его жена решила взять у меня интервью. На один вопрос из тех, что она задала, я так и не сумел толком ответить и пытаюсь на него себе ответить до сих пор каждый день, все эти долбаные годы. Да, я не знаю, что я делаю здесь, на этом прекрасном клочке земли, зажатом между цивилизацией и Диким Востоком, изнутри и снаружи. Если бы не Мирьям…

После того как шаманы разошлись, на сцену вышли два человека с гитарами, и началось камлание. В песнях речь шла о любви к Богу и распространении света через песню. Когда я слушаю такие песни, мне становится светло и грустно одновременно. В тот раз я больше загрустил и вспомнил, не забыл – того длинного хасида-баскетболиста, серба, которого я вечно видел в курилке, в кресле-каталке. До того как стать геодезистом, я работал три года санитаром при онкологическом отделении в Хадассе. Хасид рад был мне, русскому, и посылал меня в Умань набраться уму-разуму. Он постоянно курил, каждый раз просил скрутить ему папироску и всё время висел на телефоне – на связи с неким равом. Я помнил, как он бросал об асфальт телефон своей бестолковой жены, неряшливо одетой, в стоптанных чёрных кроссовках, – обозлясь на то, что она ему, телефону, уделяет внимания больше, чем больному мужу. Потом я встретил его в госпитале, после длительного перерыва, его везли в каталке – и я обрадовался, что он всё ещё жив, а он обрадовался мне, насколько хватило ему сил.