Книга Древо жизни - Генрих Эрлих

Он был, к сожалению, прав. Я поспешил в департамент.

Пахомия Григорьева я нашел быстро. В журнале происшествий, который я просмотрел немедленно по приезду в сыскную, значился труп неизвестного мужчины, восьми вершков росту, с русыми волосами и бритым лицом. Тело со следами удушения было обнаружено рано утром вблизи Нарвской заставы строительными рабочими, оно было сброшено в канаву и кое-как присыпано песком.

Я послал следователя и Акакия Осиповича Бокина в Съезжую, куда было доставлено тело, для освидетельствования, сам же принялся размышлять. Неужели «люди» опять опередили меня? В этом у меня были большие сомнения. Как я уже говорил, удавка выдавала людей подлого происхождения. (Кстати, именно поэтому я снял возникшее было подозрение с поручика Зурова, у которого тоже были основания расправиться со своим бывшим денщиком.) А эта неловкая попытка спрятать труп! Я бы менее удивился, увидев его прибитым к двери департамента как немой укор полиции за медлительность и нерасторопность. Нет, это, скорее всего, было делом рук неизвестного сообщника Григорьева, проникшего вместе с ним в дом князя Ш. и, вполне возможно, задушившего самого князя.

Мои размышления были прерваны появлением Ферапонта Алексеева, который поставил на стол передо мной объемистую серебряную чарку старинной работы.

— Вот, — сказал он с гордостью, — изъята у Настасьи Петровой, проживающей в доме Патрикеева на Забалканском близь Сенной. Скинули ей вещицу ночью во вторник — сразу скинули, ваше высокородие! — два типа. Один высокий, видный и вальяжный. По словам Петровой, он у нее бывал несколько раз в предыдущие годы, имени его она не вспомнила, заладила одно: красивый мужчина, красивый мужчина. Дура баба! Второй же был пониже ростом, попроще, чернявый, его товарищ Сычом называл, это почему-то она запомнила. Был у них еще товар в сидорах, Петрова слышала, как что-то там позвякивало, но они его даже не показали, видно, хотели только перехватиться по безденежью, взяли пятнадцать рублей, попросились на ночлег. Петрова, как дело сделала, сразу за занавеску ушла и в кровать легла, видно, с намеком, но, не дождавшись, уснула. А как встала поутру, так они сразу засобирались и ушли. Я что подумал, Иван Дмитриевич, они непременно должны были в кабак или трактир зайти, дело удачное обмыть и перекусить. Я уж тех наших, кто барыг тряс, направил порасспрашивать по окрестным кабакам, извиняйте, если что не так сделал, а сам к вам с докладом побежал.

— Что же это она такую приметную вещь так долго у себя держала? — раздумчиво протянул я.

— В том-то и дело, что дюже приметная, — ответил Алексеев, — опасались люди из-за него брать.

Он чуть повернул чарку другой стороной, и я увидел тисненный на боку герб. Что-то в нем было не то, вот только я не мог разобрать что. Я поделился своими сомнениями с Алексеевым.

— По мне так самый обыкновенный орел-с, двуглавый, как положено, — буркнул тот.

Обиделся. Похвалы за свои труды ожидал. Что ж, похвалил и красненькой[6] поощрил.

Расследование, наконец-то, вошло в привычную колею. Агенты частым гребнем прочесывали улицы и питейные заведения столицы, разыскивая следы приметной парочки, оставленные вторничным утром. Доклады поступали каждый час. Первую остановку грабители сделали, как совершенно верно предположил Алексеев, сразу после открытия кабаков, но не на Сенной площади и не на Забалканском проспекте, а на углу Большой Садовой и Вознесенского проспекта. Затем мы довели след до Покровской площади, свернули на Петергофский проспект. Я уже не сомневался, что грабители имели жительство возле Нарвской заставы, где произошло убийство, поэтому перебросил большую часть агентов именно туда для опроса по всем домам.

Из адресного стола сообщили, что Пахомий Григорьев проживанием в Петербурге не значится, но с третьего по двадцать пятое марта 1878 года некий Пахомий Яковлевич Григорьев действительно проживал на Балтийской, в доме мещанки Федосовой, после чего был выслан в административном порядке из столицы за какое-то правонарушение. Правонарушение — это по нашей части, я приказал уточнить.

Между тем вернулся врач Бокин и доложил, что убийство Григорьева произошло, скорее всего, вечером двадцатого, часа через три после еды в каком-то приличном трактире, где подают говяжью вырезку и сыр. Для полноты картины я лично отправился в трактир «Париж», где убедился в наличии этих блюд в меню, предпочтя, однако, по причине поста заказать для себя ботвинью, стерляжью уху, разварного судака и кулебяку. Наскоро перекусив, я обстоятельно допросил трактирщика и половых, которые в один голос подтвердили, что «их сиятельство (так они без всяких на то оснований именовали Зурова) в тот вечер дважды заходили-с, выпивали с неким высоким мужчиной, возможно, бывшим фельдфебелем или унтер-офицером, ушли первыми, а мужчина еще с полчаса посидел и ушел, оставив двугривенный на чай».

Санкт-Петербург, 23 февраля 1879 года

К утру розыск принес свои плоды. Одна женщина, проживавшая на Балтийской улице, рассказала, что видела их бывшего жильца, «видного мужчину», входившим в харчевню вблизи железнодорожной станции. У агентов хватило сообразительности не соваться в этот вертеп, чей хозяин был хорошо известен полиции как скупщик краденого. У него же имелись две комнатки, которые он сдавал разным подозрительным личностям. Я не сомневался, что мы нашли лежбище наших грабителей, и, прихватив с собой пристава и нескольких городовых, немедленно выехал к Нарвской заставе.

— Что, Федор Васильев, опять за старые делишки принялся? — строго спросил я содержателя харчевни.

— Напраслину наводите, господин начальник, — угрюмо ответил тот, глядя исподлобья, — а что люди говорят, то врут, покажите мне этих людей, я им в глаза плюну.

— Рассказывай все, что знаешь, о Пахоме Григорьеве, — еще более строго приказал я.

— Не знаю такого!

— А ты посмотри повнимательнее, — я показал ему фотографическое изображение, снятое с убитого Григорьева.

— Какой же это Пахом Григорьев, это Павел Гаврилов, олонецкий мещанин. Но он уже три ночи здесь не ночевал. Значит, убили…

— А товарищ его еще здесь?

— Здесь, — понуро признался Васильев, понимая, что своим неосторожным «ночевал» выдал себя с головой, — никуда не выходит. Только пьет.

— По-черному?

— Почему по-черному? Всего третий день.

— Проводи.

За время моего допроса городовые и агенты успели занять посты у всех окон и дверей харчевни. Но их помощь мне не понадобилась, удачливый вор и незадачливый убийца был мертвецки пьян и спал, обняв опорожненный полуштоф. Впрочем, нет, не мертвецки, это я по давности лет забыл классификацию пьяных, принятую у нас в полиции, — бесчувственный, растерзанный и дикий, буйно-пьяный, просто пьяный, веселый, почти трезвый и, наконец, жаждущий опохмелиться. Так что подозреваемый был бесчувственно пьян.

На приведение его в чувство даже опытным агентам и половым потребовалось некоторое время, которые мы потратили на тщательный обыск каморки. Были обнаружены похищенные из дома князя вещи, многие со знакомым мне уже гербом, 272 рубля денег, из них две радужные бумажки, и паспорт на имя Никодима Евлампиевича Сычева, крестьянина Псковской губернии, Порховского уезда, Бушковицкой волости, деревни Деревково. Наконец и сам он предстал передо мной, дрожащий, опухший, с торчащими в разные стороны мокрыми волосами.