Книга Древо жизни - Генрих Эрлих

— Я к вам, Николай Андреевич, по делу, — строго сказал я, прерывая его излияния.

— Понимаю! Третьегодняшний случай! Так я ж ни в чем не виноват! Этот хам посмел не поверить слову благородного человека! Я и поучил его немножко, но извинение имею, ибо пребывал в расстроенных чувствах.

— Я о другом деле, — многозначительно сказал я.

Зуров наморщил лоб, напряженно размышляя, и вдруг ударил ладонью по столу, так что посуда зазвенела.

— Конечно же, старый еврей! — закричал он. — Как вы только сказали о нем, Иван Дмитриевич, я так сразу же и понял, что дело то было нечисто! Ах, подлец, в какую историю меня втравил!

— Кто подлец?

— Да Пахом, денщик мой бывший!

— Теперь попрошу поподробнее, — внушительно сказал я.

— Все как на духу расскажу, Иван Дмитриевич, с мельчайшими деталями, мне скрывать нечего, поручик Зуров чист, как младенец, в помыслах и деяниях! Случилось это позавчера…

— Начните лучше с вечера понедельника, — прервал я его.

— Вы как всегда зрите в самый корень, Иван Дмитриевич, именно вечером в понедельник вся эта история и началась! — радостно откликнулся Зуров. — Приехал я в клуб часам к восьми, как обычно. Сели для разгону по маленькой, но к полуночи игра разошлась, да так, что к трем я продулся в дым, так, что уж и на слово верить мне перестали. Вышел, в кармане пусто, тут-то и попался мне под горячую руку тот хам-извозчик. Но это детали, детали! Добрел кое-как до дому, завалился спать с надеждой, что вечер утра мудренее, ха-ха, может, все и образуется. А как встал, так только хуже стало, и денег как будто еще убавилось, с утра не хватало трешницы на извозчика, а вечером не хватает пятиалтынного на опохмел. Слава Богу, в «Париже» меня знают, поднесли выпить на крючок[5].

— Тут он ко мне и подошел, — продолжил Зуров, освежившись остатками шампанского, — в радости от нашей встречи не знал, что и делать, то ли честь мне отдавать, то ли в ноги валиться. Дозволил я ему взять мне пару пива, отчего же не доставить человеку приятное, тем более что он при деньгах был. Ну и что с того, что бывший денщик, я не то, что некоторые, я с простыми прост, зато с высокими высокомерен. Посидели, вспомнили прежнее время, потом он тряпицу достает, а в ней этот самый перстень и крест. Ну, скажу вам, и вещи, такие даже не в прадедовских сундуках обретаются, а веками под землей лежат в кладах заповедных. А Пахом-то просит их пристроить и, простая душа, хочет за них всего триста рублей. Историю какую-то начал мне плести, но я его оборвал, я лжи не терплю. А что врал, так это несомненно, я и сам, когда с вещицами разными к еврею-то приходил, всегда врать принимался, что-де в наследство от тетушки получил или кузина просила для нее продать, все мне как-то неудобным казалось сказать, что я их в карты взял, хотя куда уж честнее. Дал я ему, значит, три радужные, а сам к еврею побежал.

— Ты же говорил, что у тебя денег ни гроша не было, Христа ради на опохмел просил, — прервал я его.

— Христа ради не просил, не было такого! — обиделся было Зуров, но тут же продолжил с прежней живостью: — А насчет денег вы правы, Иван Дмитриевич, опять в корень зрите, денег не было, поэтому я тогда дал ему в морду, а сам к еврею побежал. А как вырвал у того пять тысяч, так сразу вернулся и отвалил Пахому эти самые три радужные.

— Не продешевил? — усмехнулся я.

— Конечно, продешевил! — сокрушенно ответил Зуров. — Да эти вещицы столько стоят!.. Я просто боюсь думать, сколько они стоят, ведь это же можно умом тронуться! Но вы и положение мое учитывайте, безвыходное! Вечером долг чести в клубе отдавать, а мне нечем, хоть стреляйся! А ведь для меня честь…

— Николай Андреевич, — протянул я, укоризненно качая головой.

— Иван Дмитриевич, для вас же стараюсь! Я вам предлагаю объяснение рациональное, что может быть рациональнее долга чести, ведь если я вам истинную причину скажу, вы же мне не поверите, и для нас обоих неудобство выйдет.

— А вы попробуйте, — подтолкнул я его, — неудобство я как-нибудь стерплю.

— Понимаете ли, Иван Дмитриевич, — неожиданно тихо сказал Зуров, — я как эти вещицы в руки взял, так они меня и обожгли, самым натуральным образом. В карман положил — через карман жгутся. Еле до квартиры добежал, схватил ташку, так в ней и понес их к еврею, а иначе никакой возможности не было.

— Чего ж тут не понять? — с некоторым удивлением сказал я. — Недаром краденые вещи горячими называют. И не надо делать вид, что вы не догадывались, что они краденые.

— Ни Боже мой! Вот вам крест! — Зуров действительно осенил себя крестным знамением. — Я себе об этом даже думать запретил! Да и почему мне так думать? Этот Пахом у меня пять лет в денщиках служил, не вор, не пьяница, не лентяй, не дурак, не болтун, да вы сами посудите, кабы он не таков был, стал бы я его держать? Живо обратно в роту бы прогнал. А даже если бы и догадывался, что я мог сделать? Скрутить злодея, который, возможно, совсем и не злодей, и свести его в часть? Или вы предлагаете мне пойти и донести в полицию на доверившегося мне человека? — голос Зурова невольно повысился и задрожал от негодования. — Нет, Иван Дмитриевич, не могу даже допустить в вас такой мысли, вы же благородный человек, вы это высокое звание заслужили всей вашей беспорочной службой.

Тут он был, конечно, прав. Я имею в виду, что требовать он него доноса было никак не возможно. Даже и говорить о таком было весьма рискованно, тут же нарвешься на вызов. Но и спускать просто так это дело Зурову было нельзя.

— Вы, Николай Андреевич, как мне кажется, все еще не осознаете, в какую серьезную историю вы попали, — строго сказал я ему.

— Как же не осознаю? Прекрасно осознаю! Да что там серьезную — чрезвычайную! Ведь не будь она чрезвычайной, вы бы не примчались ко мне лично ни свет ни заря. Я уже подозреваю убийство, много убийств… Кстати, надеюсь, мой еврей жив?

— Господин Левин жив, более того, он чистосердечно во всем признался и добровольно вернул похищенные драгоценности владельцам. Вам же, гвардии поручик Зуров, грозит обвинение в скупке и сбыте краденых драгоценностей и в укрывательстве преступников, — сказал я, взяв официальный тон.

— Помилосердствуйте, Иван Дмитриевич! — вскричал Зуров. — Какое обвинение, если и дела никакого нет! То есть дело-то было, но разрешилось само собой ко всеобщему удовольствию — похищенное возвращено законным владельцам, я получил пять тысяч, вы получили вора. Ведь как только вы спросили меня о личности подозреваемого, я вам немедленно без уверток его указал: Пахомий сукин сын Григорьев, бывший рядовой Измайловского лейб-гвардии полка, рост восемь вершков, волосы русые, лицо бритое, глаза лживые. Вы вот тут сидите, Иван Дмитриевич, безвинному человеку колодки каторжные примеряете, а вам бы следовало этого подлеца искать, пока не сбежал.