Книга Караван в Хиву - Владимир Буртовой

Данила был польщен назначением караванным старшиной, немало удивился выбору Неплюева: должно быть, сыграло тут роль их многолетнее уже знакомство и добрая репутация Рукавкина среди оренбургских жителей. Купцы откланялись, повалили гурьбой к выходу, загалдели, обсуждая только что услышанное. Рукавкина Неплюев задержал, чтобы присоветовать, каким путем лучше идти.

– До Троицкой крепости лучше и легче ехать левобережьем. Здесь дорога гораздо ровнее да и крепостей больше вдоль Нижне-Яицкой линии. А вообще, Данила, для острастки возьми некоторое число ружей и пистолей, чтобы по ночам караул возле каравана ставить непременно. Береженого, как говорят у нас, и Бог бережет, всякое может случиться. В Троицкой же крепости ты, Петр, – Неплюев обратился к Чучалову, – моим именем возьми охрану, сколь пристойно вам будет иметь, ибо там форпостов совсем нет до Яицкой крепости. Из Яицкого городка пойдете до Сарайчикова форпоста правым берегом. Там что ни день, то форпост на пути, там безопасно. А от Сарайчикова до кочевий Нурали-хана совсем близко, в тех краях о вашем караване никто знать не будет. Там и разбоя меньше, нежели по дороге от Оренбурга и прямо на реку Эмбу. Однако ж и за Яиком спать ночью только под надежным караулом.

Неплюев помолчал, глядя в строгое худощавое лицо самарянина, добавил:

– На сборы даю три-четыре дня. Путь дальний, могут и задержки случиться. Хорошо бы по теплу вам успеть дойти до ханского становища. Страшные метели случаются в степи, упаси бог попасть под них.

– Мы-то свои товары еще не развязывали, – пояснил свою готовность Рукавкин, откланялся и поспешил к выходу.

Неплюев проводил его добрым взглядом, приказал Чучалову дожидаться писем к хивинскому хану и старшине Куразбеку. И ушел с облегченным сердцем в свой кабинет писать.

* * *

Быстро, в хлопотах прошли дни сборов. Перед дальней дорогой выслушали литургию в новом каменном Преображенском соборе, освященном 12 ноября 1750 года преосвященным Лукой, епископом Казанским и Свияжским, да и покинули уютный Гостиный двор. Знали, что надолго, потому как путь лежал в далекую страну, к чужим людям.

Проводить караван из города выехал и губернатор Неплюев. Он старательно сидел на буланом коне, опасаясь на людях горбить уставшую с годами спину. Большой круглый орден сиял на левой стороне нового мундира. Иван Иванович, вслед за стареньким батюшкой Иакинфом, крестил едва ли не каждый воз, проходящий мимо по дороге: караван по крутому откосу спускался из Водяных ворот к мосту через Яик, мутный после недавних сильных дождей в своих верховьях, среди гор Каменного Пояса.

– Но-о, пошла, ретивая, недошуг дремать! – покрикивал на переднем возу шепелявый Герасим, размахивая длинным кнутом над конскими спинами более для вида, нежели для дела. Накануне выхода каравана Данила долго говорил с Герасимом, не убоится ли тот идти в чужие края, где и головы можно лишиться. Герасим, не рисуясь, ответил:

– Един Бог над нами, здешь ли, там ли. Пофартит, так ты уж, хозяин, не оштавь меня без милошти, дай крышу над головой до шкончания веку. Иной платы и не надобно бездомному да безродному бурлаку. А я тебе готов шлужить из вшех моих шил.

Растроганный его словами, Данила обещал не только крышу, но и приличный корм и присмотр, если хворь в ногах и вовсе с годами доймет его. И вот теперь, веселый и взволнованный началом дальнего похода, рыжебородый Герасим ловко управлялся с сытыми жеребцами. Кони проворно, но опасливо спускались вниз, верблюды же размеренно перебирали длинными ногами – понукания эти величественные животные не признавали. На верблюдах везли свои тюки татары, самаряне же решили добраться до Яицкого городка на возах: там кони и возы гораздо дороже, верблюды, напротив, дешевле, нежели в Оренбурге.

Колеса прогрохотали по бревенчатому настилу, и вот уже караван на левом берегу Яика. Миновали небольшую рощу, наполовину сбросившую листву, обогнули глубокую старицу, темную под осенним небом и в тени непролазных кустов. Потом по насыпной дамбе переехали еще одну, поуже и помельче первой, и впереди показался Меновой двор, построенный для летней торговли со степняками в пяти верстах от города.

Данила, возбужденный, сияющий, подъехал к молчаливому Родиону, шутливо ткнул его плетью в широкую спину.

– Что, брат, сгорбился! Бодрись, иначе съест тебя черная тоска, и свалишься на землю, как старый гриб, источенный червями. Видишь – доволен я нашим предприятием, сбылась отчаянная мечта – еду к азиатцам в гости непрошенно. А вот что ждет нас там, никому не известно, – и Данила плетью указал на юг, в сторону серой и угрюмой однообразием, неоглядной до горизонта киргизской степи. – Душа моя Дарьюшка в слезы ударится, когда получит горькую весточку. Поплачет да и успокоится, такова их бабья доля. Для истинного же купца дальний путь – будто дорога в рай, терниста, но желанна.

Родион слушал Данилу вполуха, боролся со своими сомнениями: а не зря ли он отважился на рискованный промысел?

– Не поседеть бы моим кудрям раньше срока, – проговорил он.

– Эка печаль – о волосах! Был бы прок от забот, – живо возразил Данила. – Чует мое сердце, что без солидного барыша домой не воротимся. На наши товары в хивинских городах спрос будет отменным. Не зря же Малыбай так просил уступить ему кафтанное сукно, ох не зря. Понимает он толк в торговом деле, не первый раз встречаемся. Зря копейку не истратит. Довелись ему алтын обронить в степи, так весь ковыль руками передергает, а отыщет, истинный бог, не вру. И в то же время хлебосол отменный, чаевал у него однажды в Оренбурге.

Данила размечтался, как, возвратясь из Хивы, в зиму поедет в Петербург за английскими и голландскими товарами, что пришла пора и самарянам ставить дело на большую ногу. Незаметно подъехали к Меновому двору, где за воротами стояла красивая уютная церковь с изящными куполами и оконными обводами.

Таможенники в присутствии Петра Чучалова бегло осмотрели возы и тюки и пригласили купцов оформить бумаги, а к каравану тем временем сбежалась тьма покупателей, бывших в тот сентябрьский, пожалуй, последний теплый еще день на Меновом дворе.

Один коренастый и верткий чернобородый киргиз в черном бешмете – на щеке у него резко бросался в глаза свежий, еще рваный шрам – до того надоел Ивану Захарову, расспрашивая, какой товар везут купцы и куда путь держат, что всегда спокойный приказчик не выдержал допроса, схватил тяжелую плеть, вскинул ее над головой:

– Изыди, нехристь! Развалю до пояса!

Киргиз скакнул в сторону, замахал на Ивана руками и тут же пропал в многолюдной толпе, будто дождевой пузырь на воде лопнул – был только что, и нет более следов от него.

С другого бока к возу подошел тучный, но еще не старый купец в белой меховой шапке с высоким остроконечным верхом. Он поманил сумрачного Захарова, а когда тот склонился с воза, проговорил, с трудом подбирая русские слова и поминутно озираясь:

– Совсем плохой человек, который носит вот так, – и купец пальцем провел себе по правой щеке, показывая, будто и у него рваный шрам. – Большой баранта[4]. Купца ночью, как чекалка[5], смотри – смотри долго, потом смерть присылай со своими людьми… – Киргиз запнулся, подбирая нужное слово, и выбрал, но не совсем удачное: – Его многим смерть подари ночью. Его не честный купца, его Кара Албасты[6]. Тебе нада просить у мирза на-чалнык много нукер. Бисмылля, бисмылля[7].