Книга Голос - Дарья Доцук

– Ну, рассказывай, что случилось, что беспокоит?

Я замешкалась.

– Перечислить?

Бычков ободряюще кивнул. Я назвала все свои симптомы: учащенное сердцебиение, боли в груди, тревога и так далее.

– Мама же говорила вам это по телефону…

– Мама мамой, а я хочу услышать тебя. При каких обстоятельствах стало плохо?

Вернулась медсестра, села за второй стол и приготовилась записывать. Я почувствовала себя неуютно, как в зале суда или на каком-нибудь реалити-шоу. В приоткрытое окно струился морозный воздух. Я понятия не имела, что говорить этим людям.

Бычков попросил вспомнить все события того дня, когда случился первый приступ – во сколько встала, что ела, куда шла и что видела. С этой задачей я более-менее справилась. Проснулась в 7:30, умылась, оделась, позавтракала. Был ужасный холод – по дороге к метро замерз и разрядился айпод. Спустилась в метро, в вагоне меня зажали, но это было ничего, ехать всего четыре минуты. «Я учусь в лингвистической гимназии», – зачем-то пояснила я и назвала номер школы.

Почему-то мы встали в тоннеле. Сердце заколотилось так, будто чего-то испугалось. Тошнота накатила и схлынула, и все повторилось. С каждой волной она забиралась все выше. Я сдерживалась до последнего, едва дотерпела, пока поезд снова тронется и доберется до станции. На платформе меня вырвало. На воздухе немного полегчало, но в школу я не пошла, вернулась домой. Подумала, что у меня что-то с сердцем. Но врачи ничего не нашли.

Медсестра выборочно конспектировала мои слова. Бычков кивал, сложив пальцы куполом.

– Это случилось на той самой станции? – уточнил он.

Я покосилась на урну, чтобы убедиться, что она все еще там. Бычков отследил мой взгляд.

Он еще чего-то ждал, и я рассказала о царапинах и травмированной ноге, но они уже зажили, а приступы страха и тошноты остались. И с каждым днем становились сильнее, оттесняя меня все глубже и глубже, туда, где никто не найдет.

Бычков не торопил меня, как будто у него было все время в мире. Он смотрел дружелюбно, а вовсе не изучающе, как смотрят врачи, и не с трагичной жалостью, как мама и некоторые учителя. А Алинка, с которой мы раньше общались, отстранилась и вообще старалась на меня не смотреть. Говорила куда-то в сторону.

О теракте я рассказала Бычкову сухо, как в новостях.

– Бомба взорвалась в соседнем вагоне, меня почти не задело. Не понимаю, почему у меня все это началось.

Медсестру такая лаконичность явно разочаровала, она ожидала большего.

Я замолчала, но мысли умолкать не собирались. А что, если бы тот мужчина в колючем пальто, который стоял между мной и взрывом, отошел? Я бы, конечно, встала на его место, я любила прислоняться к двери между вагонами, так балансировать легче.

Этот мужчина, как и я, читал с телефона. Сейчас я думаю, что так и не увидела его лица, только пальто и запомнилось.

Бычков вопросительно на меня посмотрел. Видимо, хотел, чтобы я продолжала.

– Все произошло очень быстро. Я плохо помню, – сказала я.

Это была неправда. Я помнила абсолютно все. Стекло разлетелось, и в вагон хлынула ударная волна – жар, пыль, осколки и острый дым. Должно быть, мужчина погиб сразу. Казалось, от пальто остались только полы и рукава. Оголенная, обожженная чернотой спина покрылась какой-то жидкой вязкой гарью, похожей на кипящую нефть. Или это кровь так смешалась с пеплом? Резко запахло горелой шерстью и дымом, как от петард. Я мысленно попросила его: «Вставайте!», но он лежал неподвижно. Я понадеялась, что его просто оглушило и он встанет, когда придет в себя.

Двери заклинило, люди бились, кричали. Высокий мужчина взревел, чтобы все отошли, и стал разжимать дверь большой, как медвежья лапа, рукой – окровавленные пальцы тут же пожелтели от напряжения. К нему присоединились еще двое. Другие мужчины навалились на оставшиеся двери.

На станции началась паника. Подбежал полицейский, на ходу что-то крича в рацию. Он выглядел растерянным, и вся его речь состояла из ругательств. Из соседнего взорванного вагона уже вытаскивали раненых.

Когда дым немного рассеялся, я увидела место взрыва. Вернее, огромное черное пятно – оно опалило стену, сиденья и пол. Выжгло так, словно поезд был сделан из картона. На потолке болтались провода и оторванные лампы, которые почему-то продолжали светить.

На полу лежали тела. Некоторые пассажиры так и остались сидеть, откинувшись на спинку или слегка привалившись к соседу. Недвижимые, почерневшие, с широко открытыми глазами. В голове все путалось, я никак не могла понять, живые они или мертвые.

Наконец двери вагона поддались, и люди, толкаясь и напирая, хлынули на платформу. Появился второй полицейский и, бешено размахивая руками, закричал: «На выход! На выход! Давайте! Быстро!»

Его голос я слышала как сквозь вату. Все гудело: голова, ноги, даже кости. Давило на барабанные перепонки. В ушах стоял навязчивый протяжный писк. С таким звуком по больничному монитору бежит прямая линия, когда у кого-то останавливается сердце.

Металлический гул метро преобразовался в живой человеческий, в нем смешивались и тонули шаги, кашель, вскрики, ругательства. А поверх этой приглушенной испуганной суеты редко, но пронзительно стонал пожилой мужчина с обожженной головой. Он выполз на платформу и лежал на спине в луже крови, изредка приподнимая согнутую в локте руку.

Раненые издавали страшные звуки, а невредимые покидали станцию в оглушенном молчании. Кто-то отводил глаза, кто-то тянул шею, чтобы получше рассмотреть. Один парень снимал на телефон.

Я шла в оцепенении, зажав ремешок сумки так сильно, что он врезался в ладонь. Пальцы окоченели. Но больше не за что было держаться.

Бычков спросил, связывалась ли я со службой психологической помощи, медики наверняка о ней упоминали. Упоминали. Но я не звонила. Там было много людей, которые пострадали гораздо больше. Как можно занимать линию, когда есть те, кто потерял близких, те, кого в тяжелом состоянии увезли в реанимацию? Меня-то почти не задело.

Я бы и сюда, в этот диспансер, ни за что не пришла, если бы не участились приступы, особенно тошнота.

– Я всегда ношу с собой непрозрачный пакет, – неожиданно для себя призналась я.

– Сколько раз он тебе пригодился?

– Пока ни разу. Но дома меня рвало, скорую вызывали.

– И что сказали в скорой?

– Опять вегетососудистая дистония.

Бычков кивнул:

– Понятно. Засыпать стало труднее?

– Иногда. Понимаете, мне кажется, что я умру, что у меня сердце остановится.

Бычков кивнул, словно услышал наконец, что хотел. Сейчас меня, как ту женщину с наэлектризованными волосами, поведут оформлять госпитализацию, а мама будет бежать рядом, плакать и причитать.

Он попросил медсестру позвать маму. Мама вошла и, обратив ко мне тревожный взгляд, присела на краешек стула. Мне показалось, что все ее мышцы напряжены до предела.