Книга Будь со мной - Джоанна Бриско

Я поднялся наверх. Запустил руку в теплый, пахнущий Лелией кармашек между пуховым одеялом и простыней, который образовывало ее тело.

— Чаю, — простонала она спросонья.

Когда я принес чай, она села и прислонилась спиной к деревянной спинке кровати.

— Господи, носок с подарками! — воскликнул я.

Запустил в него руку и достал миниатюрные керамические плиточки из магазина Британского музея.

— Спасибо, — сказал я, целуя ее в губы. После сна зрачки у нее были расширены.

Потом выудил ручки, брелок с профессором Калькулусом[1], детский учебник по мореходству шестидесятых годов.

Меня чрезвычайно тронуло то, что подарки подобраны так тщательно, с душой. Я обнял ее свободной рукой и прижал к себе. Вытащил связку шоколадных монеток, и мы стали поедать эту восхитительно безвкусную рыхлую массу. С самого дна носка она выудила мандарин и стала чистить.

— Запах Рождества, — сказала она. — Мандарины и шоколад.

Я погладил удивительно теплый провал на одеяле у нее между бедер.

Волной нахлынули воспоминания. Ее ночная рубашка, гладкая и мягкая, вдруг запахла моей мамой. Мне захотелось, чтобы на Рождество с нами был ребенок.

Полуодетые, мы прошли через освещенную елкой комнату к телевизору. Как полагается, немного поспорили и, укрывшись халатом, сели на пол смотреть рождественские фильмы. Лелия не отрывала восхищенных и счастливых глаз от старых слезливых мелодрам — «Маленькие женщины», «Национальный бархат», «Дети железной дороги»; то и дело смущенно смеялась, радуясь возвратившимся отцам и детским триумфам, иногда всхлипывала; а потом мы встретили хмурый день, выйдя на улицу, чтобы наконец пообедать, купить китайской еды или выпить кофе в каком-нибудь недорогом кафе с запотевшими окнами. Я тогда понимал, что мне ужасно нравится этот круговорот праздной лени, пропитанный ароматом еловых иголок, вот только опухоль вечной тревоги, пустившая корни в животе, расползалась по мне, не давая полностью отдаться веселью, и я понимал, что радуюсь жизни меньше, чем это будет казаться в будущем, когда ностальгия вымарает из воспоминаний заумь и насытит их недалекой приятностью. Такому невротику, как я, практически невозможно поверить в счастье и принять его.

В конце декабря мы пошли на закрытый просмотр картин Рена.

Милый мудрый Рен, неразговорчивый трудоголик, его квалификация в области компьютерных технологий постепенно трансформировалась в это. Замысловатые рисунки на стекле — пятнышки, мазки, соединенные сеточкой тончайших линий, напоминающие вскрытую радиоплату, узлы пересечений поблескивают, как будто по ним проходит электричество.

Было шумно, от рождественского безделья гости вели себя беззаботно, не стеснялись. Серая мышка тоже была там. Она стояла рядом с кем-то, и, увидев ее, я инстинктивно посмотрел в другую сторону, чтобы избежать разговора с ней до того, как найду более интересных собеседников.

Рен общался с серьезного вида людьми, которые теперь покупали его работы. Выражение лица внимательно-любезное и стопроцентно реновское. Наблюдая за ним, я видел преданность работе, скрытую от глаз каменную плиту, на которой основывался его успех. Неприятно кольнуло чувство вины за собственную леность и непозволительное безволие, которым я потакал, за что сам же себя и ненавидел.

Рен изучал индийскую миниатюру с экспертом, которого нашел где-то в Саутхолле[2]. Несколько лет подряд он днем занимался компьютерными технологиями, а по вечерам тренировал руку: сотни раз чертил одну и ту же ровную линию. Всего лишь небольшой отрезок. Ничего больше. После пяти лет молчаливой работы компьютерные узлы, которыми была забита его голова, расцвели картинами на стекле. Огромные панно, плоды многомесячной напряженной работы набившего руку Рена, стали украшать коридоры крупных фирм. Видеть Рена, своего старого бесшабашного друга, отца троих детей, художником было настолько дико, что у меня захватывало дух. Выходит, кто угодно может заниматься чем угодно. Я всегда подозревал такое, но сейчас начинал убеждаться в этом. Правда, по дороге этот вопрос успел утратить для меня актуальность.

— Слушай, — предложил я Лелии, — давай выпьем.

— Может, мне не стоит? — сказала она. — Мы же не знаем, вдруг я беременна.

— Черт, — я все время об этом забывал. Это было так захватывающе и непривычно, что казалось почти невозможным. — Тогда давай возьмем тебе какого-нибудь фруктового пунша. Надеюсь, я не должен не пить из чувства солидарности? — спросил я полушутя.

— Спасибо тебе большое, — сухо отозвалась Лелия. — Смотри, а вон Кэти! Она роскошно выглядит. Пойду поздороваюсь.

— Ханжа, — бросил я ей вдогонку, тут же на память пришло выражение «Hypocrite lecteur». Что это значит? Я не знал. Надо было спросить у Лелии. Лицемерный читатель? Откуда это? Невозможность понять смысл выражения меня всегда бесила, я выходил из себя, когда мне попадались названия, которых я не мог дешифровать, — «Фреш-принц Бель-Эйр»[3], «Красное, горячее и синее»[4], «Селекта Бо»[5]. Их смысл от меня ускользал и потому раздражал. Я посмотрел на Рена, может быть, стоило подойти к нему и поздравить, но он все еще разговаривал со своими серьезными клиентами, сплошные дела и скука. У меня возникло легкое подозрение, что они так возились с ним только потому, что он не был англичанином.

— Привет! — Сквозь небольшое свободное пространство, образовавшееся между людьми, на меня смотрела мышка.

— О, привет… — Напряг память. Огромным усилием воли попытался раскидать стога сена в поисках иголки, но, как и в прошлый раз, имени ее не вспомнил. Когда решил, что дальше ломать голову бесполезно, имя вспомнилось само. — Сильвия, — сказал я. — Ты не знаешь, что значит выражение «hypocrite lecteur», помимо… прямого смысла?

— …Mon semblable… mon frère[6], — ответила она. — Бодлер.

— Точно. — В этих словах, которые она произнесла тихим голосом, я почувствовал настоящий французский выговор.

— Это из «Au Lecteur». «Les Fleurs du Mal»[7]. Он как бы обвиняет читателя в том, что тот является соучастником писателя… называет его «читатель-лжец».

— Черт возьми! Мне бы стоило это знать, верно? Спасибо, мисс.