Книга Дверь обратно - Марина Трубецкая

Да и с этим ключом просто беда! Весь день мысль о нем меня изводила. Я боялась его носить с собой — вдруг потеряю. А еще больше боялась его спрятать — а ну как кто увидит! Да и вообще я не готова была выпускать его из поля зрения. Когда я к нему прикасалась, меня охватывала волна настоящего счастья. Есть, есть у меня сейчас свой собственный укромный уголок, тихая гавань моего одиночества, заповедная берлога моих страхов!

К вечеру я решила, что ключу лучше всего будет на веревочке на моей шее. Я в кино видела, что так иногда ключи от квартиры домашним детям вешали их мамы. И это самый первый мой, только мой настоящий ключ! Никогда у меня не было ничего, что бы можно было запирать на ключ.

Видимо, вид у меня стал откровенно придурковатый, что, конечно же, не укрылось от внимания моих товарок по спальне. Но сегодня меня абсолютно не трогали их едкие высказывания в мой адрес. У МЕНЯ БЫЛ КЛЮЧ!!!

Окончательно похоронив идею попасть в комнату до отбоя, после ужина я села плести тесемочку для моего ключика. Не повешу же я такое сокровище на старый шнурок от ботинка! Пришлось расстаться с древним свитером ручной вязки, который лет пять назад достался мне из пожертвований нашему Дому от христианской общины сестер евангелисток. Он давно уже истаскался, затерся до дыр. Но там была такая красивая травянисто-зеленая пряжа, что просто блеск! Ну хоть на что-то сгодились уроки по домоводству в пятом классе. Тесемка получилась на загляденье. Пока я разглядывала ее и так и этак (не вешать же мне ключ при свидетелях!), женская спальня смотрела на меня с плохо скрытой опаской.

— Наша-то окончательно е-лась, — наконец произнесла задумчиво Нюра, пожимая кистью руки неизвестно откуда прихватизированный бублик эспандера.

— Да, девки, еще придушит кого-нибудь этой удавкой ночью, — поддержала подругу востроносая Женюра.

Нюра и Женюра, совсем разные внешне, по чертам лица, фигуре и характеру барышни, все равно казались однояйцевыми близнецами. Нюрка была типичным «мужиком в юбке»: низкая, коренастая, с короткими черными волосами и решительной линией рта. Женюра же больше всего напоминала альбиносую самку богомола. Она вся состояла из каких-то ломаных линий. Маленькая головка, и абсолютно не читаемые брови, и ресницы блекло-белобрысого оттенка тоже не добавляли ей яркости. Но тем не менее они были практически неразличимы. Еще один парадокс нашей богадельни! Да и их совсем разные по фонетике имена Анна и Евгения пречудесненько заменились на Нюру и Женюру.

Хотелось, конечно, произнести что-то типа: «Я ужас, летящий на крыльях ночи», — но, покосившись на бугристость рук Нюры, я предпочла промолчать (впрочем, как всегда) и просто молча повесила тесемку на шею. Теперь, если она будет высовываться из-за ворота одежды, никто любопытствовать не будет.

— Да не, — заржала Женюра, открыв в улыбке анемичные десна, — леди-горб у нас влюбилась в кого-то.

— Ага, — включилась в разговор Лизонька Седляр. И пропела своим хрустальным голоском: — «Пааавеел Балабааанов, давно, давно, давно», — и, заливисто рассмеявшись, уткнулась в подушку.

Почувствовав, что лицо у меня наливается первомайским кумачом, как на картинах художника-экспрессиониста Малявина,[1] я под дружный гогот залезла под одеяло. И уже оттуда, скрыв физиономию от бдительной общественности, выслушала советы по соблазнению кавалеров, о том как, эх, бы горб-то мне, да пониже, так, глядишь, и подушку под поясницу подкладывать бы не пришлось. Проклиная себя за предательский румянец, я сунула руку в карман и сжала ключ в кулаке. И сразу стало легче; нет, ну вот что с дур возьмешь! У них и интеллект-то как у зимующей жужелицы. Мозговая активность полностью отсутствует по причине отсутствия присутствия мозга.

Не дождавшись от меня никакой реакции, они наконец угомонились и вскоре стали готовиться ко сну.

— Аллилуйя, — тихонько взвизгнула моя душонка и устроилась в засаде сторожить их подступающий сон.

Но, карауля чужой сон, я проворонила коварные действия своего собственного. Он, не забыв бессонную прошлую ночь, мстительно подкрался ко мне незаметно и оглоушил-таки мое сознание вначале крепкой дремой, а затем и полноценным сновидением.

Сны я видела крайне редко. Может, не возникало у них желания возиться с человеком, спящим в сутки не более часа, может, еще какая причина была. Я по этому поводу не переживала — не снится ничего, и леший с ним! Если же случались в моей жизни сновидения, то сюжетной линии они были напрочь лишены. Так, какие-то круги, ломаные линии, спирали (что примечательно, цветные) и всякая другая пошлая абстрактность. Увлекательного было мало — следить за хаотичным броуновским движением разноцветных геометрических — форм. Единственное — именно лишенные всякого разнообразия редкие приступы сновидения послужили когда-то поводом для изучения авангардного течения в живописи. Мне было интересно, творил ли кто-нибудь в стиле моих снов. Но ничего путного я так и не нашла, единственным плюсом оказался обнаруженный однофамилец.

Сегодняшнее видение было в точности таким же. Кислотного цвета запятые радостно гонялись друг за другом, важные загогулины шуровали сквозь них ровными рядами, и над всем этим рассупонилось спиралевидное нечто. Короче, бред в стиле Кандинского.

В ужасе я подскочила на кровати. Все спали, в здании стояла ночная тишь. Сколько было времени? Вот как узнать? В отряде часов не было ни у кого. Как-то особой и надобности в них никогда не возникало. Вместо будильника был трубный глас гражданки Инфузории, столовку мы чувствовали печенкой, а все остальное регламентировалось звонками. Правда, в отрядной на стене висели часы с кукушкой, но, чего они там показывали, по какому часовому поясу, какой галактической системы, было неведомо никому.

Судя по тишине в здании, проспала я больше часа, но вряд ли намного. Я тихонько вылезла из-под одеяла, натянула валенки (ботинки все ж сдохли окончательно) и потрусила к вожделенной двери.

Зайдя в комнату, я, во-первых, озаботилась маскировкой — уж коли я под дверь пальцами залезть могла, то и свет через щель будет заметен всем проходящим. Порывшись в кучке барахла, вытянула красное матерчатое полотнище, на котором еще читались белые растрескавшиеся буквы: «Все лучшее — детям», видимо, какое-то агитационное наследие социализма. Тряпица замечательным образом свернулась в рулон и плотно прикрыла дверную щель. Оставалось еще окно. Подходящих тряпок больше не было, поэтому я остановила свой выбор на чем-то похожем на транспарант, на котором на фоне пожарного зарева были начертаны слова:

Среднего роста,

Плечистый и крепкий,

Ходит он в белой

Футболке и кепке,

Знак «ГТО»

На груди у него.

Больше не знают

О нем ничего.[2]

Смысл от меня ускользнул, но это не помешало мне подтянуть парту под окно, поставить на нее два стула, а уж на них поместить этот, судя по всему, героический транспарант. Худо-бедно, окно перекрылось, но завтра я решила отыскать его с улицы и посмотреть, так ли это.