Книга Дело чести - Артуро Перес-Реверте

– Ты правда такой дурак? – вот такой был мне ответ.

Потом она положила мне на плечо руку – на секундочку, так, словно мы двое старых приятелей, сидим себе и беседуем тихо-мирно, – а потом медленно повела ее вниз, по груди, по животу, пока не ухватила пояс джинсов, как раз над металлической пуговкой, где написано «Levi's». И медленно, медленно стала тянуть меня за пояс к постели, а сама смотрит на меня так внимательно, с любопытством и будто бы даже забавляясь. Как девчонка, знающая, что выходит за рамки.

– Где ты научилась этому? – спросил я.

– По телевизору.

И тут она рассмеялась, и я тоже рассмеялся, и мы, обнявшись, упали на простыни и… ну, в общем, сами понимаете. Я делал все очень медленно, осторожно, внимательно следя, чтобы ей было хорошо, и вдруг увидел ее широко распахнутые глаза и понял, что ей куда страшнее, чем мне, по-настоящему страшно, и почувствовал, что она цепляется за меня так, будто, кроме меня, у нее больше никого и ничего нет на свете. Да, пожалуй, так оно и было. И тут я снова весь как-то размяк внутри и, обняв ее, принялся целовать нежно-нежно, как только мог, потому что боялся сделать ей больно. Рот у нее был нежный, теплый – я такого еще никогда не встречал, и в первый раз в жизни мне подумалось, что моя бедная старушка, если она видит меня оттуда, где она теперь, оттуда, сверху, не может рассердиться на меня за все это.

– Кусочек, – сказал я тихонько.

И ее губы улыбнулись под моими губами, а ее глазищи, по-прежнему широко раскрытые, все так же пристально смотрели на меня в полумраке. И тогда я вспомнил, как однажды в нашей казарме в Сеуте взорвалась учебная граната, и как в Эль-Пуэрто меня чуть не прикончили за то, что я отказался подставить задницу одному крутому парню, и как один раз я задремал за рулем на въезде в Талаверу и только чудом не расшибся в лепешку. Припомнил я все это и подумал: а ведь тебе повезло, Маноло, коллега, тебе здорово повезло, что ты остался жив. Что при тебе твоя плоть, и твои чувства, и твоя кровь, бегущая по венам, потому что иначе ты не испытал бы всего того, что испытываешь сейчас, а теперь уже никому не отнять у тебя этого. Все стало нежным, и влажным, и горячим, а я все думал, снова и снова повторял про себя, чтобы не расслабляться: я должен выйти прежде, чем у меня сорвет пружину и я наделаю ей беды. Но ничего такого не потребовалось, потому что в этот момент в дверях что-то грохнуло, вспыхнул свет, и, обернувшись, я увидел перед собой ухмылочку португальца Алмейды и кулачище Окорока, летящий прямехонько к моей голове.

Я очнулся на полу: лежу лицом вниз совсем голый (в таком виде меня и вырубили), виски гудят, что твоя стереоустановка. Тихонько, осторожненько я приоткрыл один глаз и первым делом увидел мини-юбку Нати, а трусики под этой юбкой были, конечно же, красные. Нати сидела на стуле и дымила сигаретой. Рядом стоял португалец Алмейда, засунув руки в карманы, как обычно делают злодеи в кино, и, когда кривил рот в раздраженной усмешке, его золотой зуб так и сверкал. У кровати, опершись на нее коленом, Окорок караулил девочку; ее грудки трепыхались, в глазах – вселенский ужас. Такая вот была картина, и я не знаю, что там говорилось, пока я был в отключке, но то, что я услышал, очнувшись, было не для слабонервных.

– Ты меня опозорила, – говорил девочке португалец Алмейда. – Я человек чести, а из-за тебя получается, что я нарушил слово, которое дал дону Максиме Ларрете… Что мне теперь делать?

Она смотрела на него, не отвечая, а сама старалась прикрыть одной рукой грудь, а другой – все остальное.

– Что мне делать? – отчаянно-яростно повторил португалец Алмейда и шагнул к кровати. Девочка отшатнулась, и Окорок ухватил ее за волосы, чтобы она не двигалась.

Правда, не сильно ухватил. Не рванул – просто придержал ее. Похоже, ему было не по себе от того, что она совсем голая, и он отводил глаза всякий раз, когда она смотрела на него.

– Может, Ларрета и не догадается, – вставила Нати. – Я могу научить эту сучку, как притвориться.

Португалец Алмейда покачал головой:

– Дон Максиме не дурак. И потом, глянь-ка на нее.

Хотя Окорок по-прежнему держал девочку за волосы, а из ее широко раскрытых глаз смотрел ужас, которого она даже не пыталась скрыть, она мотнула головой, словно говоря: нет.

Баба, конечно, Нати была знатная, но по натуре – стерва, как и все мачехи из сказок. Увидев это, она выругалась так, что впору любому водиле-дальнобойщику.

– Совсем зазналась, сучка упертая, – прибавила она, цедя слова, как гадючий яд.

А потом встала, расправила свою юбчонку, подошла к кровати и залепила девочке такую оплеуху, что Окороку пришлось отпустить ее волосы.

– Змея, стерва, – прошипела она. – Надо было дать вам трахнуть ее, когда ей было тринадцать.

– Это делу не поможет, – сокрушенно отозвался португалец Алмейда. – Я взял деньги у Ларреты, и теперь я обесчещен.

Трагически изломив лохматые брови, он расстроенно поблескивал золотым зубом. Окорок уставился на носки своих ботинок; видать, ему было стыдно, что его босс обесчещен.

– Я человек чести, – повторил португалец Алмейда. Он выглядел таким подавленным, что мне едва не захотелось встать и похлопать его по плечу. – Что мне теперь делать?

– Ты можешь кастрировать этого сукина сына, – предложила Нати, добрая душа, и, похоже, она имела в виду меня. У меня тут же пропала всякая охота похлопывать кого-нибудь по плечу. «Думай, – сказал я себе. – Думай, как выбраться из этой передряги, коллега, а не то они сделают себе брелок из твоих яиц».

Худо только, что, валяясь на полу голым, лицом вниз, ничего особенного не придумаешь.

Португалец Алмейда вынул из кармана правую руку. В ней был нож – из этих, с пружиной и лезвием длиной чуть ли не полметра: от одного вида такой штуки становится не по себе, даже если она сложена.

– Прежде я помечу эту сучку, – сказал он.

Наступила тишина. Окорок неловко скреб в затылке, а Нати вытаращила глаза на португальца Алмейду.

– Пометишь? – переспросила она.

– Да. Разукрашу ей физиономию. – Золотой зуб сверкал насмешливо и решительно. – Полосну разок – и все дела. А потом отведу ее к дону Максиме Ларрете, верну деньги и скажу: она меня обесчестила, и я ее наказал. Теперь, если хотите, можете трахнуть ее бесплатно.

– Ты рехнулся, – сказала Нати. – Испортишь товар. Если она не годится для Ларреты, так сгодится для других. Мордашка этой сучки – наш самый большой капитал.

Португалец Алмейда смерил Нати взглядом, исполненным оскорбленного достоинства.

– Ты не понимаешь, женщина, – вздохнул он. – Я человек чести.

– Да ты просто дурень. Порезать ее – все равно что выбросить деньги на ветер.

Португалец Алмейда поднял нож, еще закрытый, и шагнул к сожительнице.

– Закрой рот, – теперь золотой зуб поблескивал угрожающе, – а не то я тебе его закрою.