Книга Весь этот рок-н-ролл - Михаил Липскеров

Но я не об том говорю. Я говорю, по́том от Джемми так шибануло, что твой кокс. И все, меня и не было. А потом эти пятеро мешок с бутылками отобрали. Я уже думала, что мне кирдец настанет, когда я домой на свалку без копейки какой вернусь. Орландо не любит, когда без навара, а матрас давай. Но эти пятеро не совсем шпана оторванная. Сказали, что бутылки вернут, сами понимаете. Но как люди, сначала стакан налили, а потом я отработала честно. Вот разве что у последнего глаз сочился как-то по-подлому. Как сопли. Вот я и думаю, как бы мне Джемми не наградить. У него вера не позволяет с сифоном гулять. А эти мне бутылки вернули, я их в приемку на Вокзальной отнесла. Восемьдесят шесть рублей и образовалось. Есть с чем к Орландо идти.

Вот странная штука. От этих черных такой запах идет, что прямо голова ходуном, ноги не твои, а руки подушку между этих самых ног елозят. А запах не от всех, а только от муслимов. Ихний Аллах им такой запах дал, чтобы русских баб приманивать. От которого они, бабы то есть, всё!.. И парня своего, и мужа законного, и даже детишек позабывают. Запах – вот такой, как дудка у какого-то, который детей из какого-то города уводил. Как что, сразу – за ножи. И ищи, где хошь, не найдешь, свалка всех примет. Но я-то отсюдова выберусь. Меня Джемми ждет. Где вот только, не знаю. А вот насчет запаха, у евреев тоже запах. Я-то его не чувствую. У меня на муслимов ориентирован. Не на всех, а на Джемми. А у евреев – тоже. И какого еврея ни возьми, жена у него – русская. И не какая-нибудь лахудра, нет! Наверное, потому, что евреи, они, вот, как бы вам сказать, чтобы понятно было, евреи – они евреи и есть. К нам один изредка забредал. По пьяному делу. Михаил Федоровичем звали, за поговорить заходил… Нет, в душу не лез, он так рассказывал больше, а мы, у кого пересменок, его слушали. Говорил хреновину какую-то, но даже старые курвы слюни пускали. Одну из них, говорят, Берия драл. На нее гэбэшные пенсионеры клевали. Так эти курвы то ревмя ревели, то от хохота обоссывались. И у этого еврея обе или обе-три жены русскими были. Да и есть. Потому что забирать его со свалки обе, а то и обе-три приходят. А с нашими он – никак. Хотя Сюзи-плечевая ему за полцены отсосать из мерседесовской фуры с готовым языком выпрыгнет. Во как! А все запах! Не такой, как у муслимов, а наоборот запах. У них и по жизни – наоборот.

И еще негры. Тоже пахнут. Но у этих… Это, должна я вам сказать, что-то особенное. И как он только в шахне помещается? Но помещается. Джессика, которая по возрасту из путан к нам спустилась, говорила, что у негров как висит, так и стоит. По длине никакой разницы нет. Но тоже забава та еще.

Но мне любой негр или даже еврей – без надобности. У меня Джемми есть. Вот только где его отыскать? Я ж не могу за ним по футболам ездить. Как вы говорите? По запаху? Это вы, собачка, говорите?.. Подождите, подождите, сейчас этот запах вспомню… Ну вот, ни хрена не могу вспомнить… Стоп, собачка… Это откуда же ветер такой… Ни с того ни с сего… Есть… Вот он… Запах! Как есть его… Идти на запах? Смешно даже… Как собака. А что? Собака я и есть. Джемми, я иду… И ты, собачка, со мной? Ну пошли, трехногая ты моя… Вдвоем веселее… Идти на запах…

Линия Липскерова

Не очень знаю зачем, но я взял билет в СВ. Хотя могу объяснить. В походе на остров Буян в поисках материнского молока, помноженного на паровозный гудок, не хочется видеть много народа сразу. С третьего пути я взошел в двенадцатый вагон «Красной стрелы», следующей по маршруту «Замудонск-Столичный – Санкт-Замудонск». С первой остановкой через три часа с копейками в Замудонск-Тверском. Проводник с ликом философа Ивана Ильина сообщил, что в купе я буду один.

– Как перст, – зачем-то добавил он, беря мой билет рукой с единственным пальцем. – Якудза. Такеши Питано, – представился он, поклонился в пояс и с возгласом «Кия!» ушел исполнять свои многотрудные обязанности.

Интересно, как он будет разносить чай с одним средним пальцем на руке. А ведь я еще второй не видел. А как он крестится, я вообще не представляю. Зато показать кому-нибудь «фак», как два пальца обоссать… Хотя вот с этим у него будут проблемы при одном-то пальце. Ну до чего же антиномичен мир!

Не успел я расположиться на полке, чтобы глянуть на перрон Ленинградского вокзала, как в дверь раздался стук. Вполне себе формальный, потому что, не дожидаясь моего ответа, дверь уехала, и в купе вошел странноватый для «Красный стрелы» чувак. На первый взгляд понять, в чем заключалась странность, было сложновато, но после того как чувак представился: «Великий князь Замудонск-Тверской Михаил», я понял. На чуваке было длинное, золотого цвета пальто, расширяющееся книзу. Именно в таком пальто Иван Грозный грохнул своего старшенького, положив конец Рюриковичам и открыв путь Романовичам, последнего из которых грохнул один из Лениновичей. У нас на Черкизовском рынке таких пальто не было. Не наловчились еще питайцы шить золотые пальто. А когда чувак его снял, то оно не упало на пол, как у всех нормальных чуваков, а само по себе повесилось на вешалку – единственный палец проводника, на сей раз не угрожающий миру вселенским «факом», а торчащий из стенки купе.

– А тебя как звать-величать, раззвиздяй добрый молодец? – спросил великий князь, снимая фальшак шапки Мономаха.

Фальшак полетел на тот же палец, который для его принятия увеличился в размерах и приблизился ко мне. Князь тем временем снял зеленый бархатный клифт до колен с серебряными застежками и кожаными вставками и расшитую серебряной нитью кумачовую рубаху. «Фак» недорубленного якудзы Такеши Питано вырос еще больше, чтобы принять княжеские шмотки, и грозил впечатать меня в стенку купе, граничащую с завагонным пространством России.

Да, палец хорош. Тут и говорить нечего. С таким пальцем никакая импотенция не страшна.

– Михаилом Федоровичем, – запоздало ответил я из-под круто пропахшей великокняжеским по́том рубахи.

– Понятно. Мишанька, значит… А меня можешь звать-величать «княже». Куда путь держишь, Мишанька?.. К нам, значит?.. В Вудсток… На остров Буян… К камню Алатырь… Знаем такой. Достопримечательность наша.

И князь посмотрел в окно на черную ночную Русь. И я посмотрел на черную ночную Русь. Потому что, если великий князь Замудонск-Тверской Михаил смотрит на черную ночную Русь, то какое такое право я, мелкий смерд Мишанька, имею не смотреть на черную ночную Русь?! А никакого права и не имею. И увидел я за окном в маленьком закутке Руси сельцо Вудсток, море-окиян, а посреди – островок Буян с часовенкой. И себя перед входом в часовенку. Стою, слегка наклонившись ко входу, за которым таится вожделенный камень Алатырь. Красивый до невозможности! (Это я – о себе.) Голова, как я уже говорил, слегка наклонена вперед вместе с целеустремленным взглядом. Могучий торс тянется за головой, но слегка повернут. Ноги согнуты. Левая рука протянута ко входу, а правая отведена назад с маленькой летающей тарелкой. Голый. Офигенно красивый! Вот бы Людочку Козицкую туда. А то: «Вы ж понимаете, Михаил Федорович, мне двадцать шесть, а вам – шестьдесят… Нет, с этим у вас все в порядке…» Сучка. Еще бы не в порядке! Вон фиговый листок размером с пододеяльник. Стоп! Почему вообще у меня на болте фиговый листок? И почему я – голый? И весь белый! И на постаменте. Кто ж на меня на постаменте посягнет? Осквернение. Вандализм. Хотя вон две чувишки голенькие косяки кидают. Одна эдак зазывно ручкой свое прикрывает, а вторая так вообще – настежь. Рук нет. Но нельзя рябинам к дубу перебраться. На постаментах стоят. Альбиноски мои.