Книга Гиль-гуль - Елена Некрасова

Такой сон мне сегодня приснился — как будто я превратилась в птицу. Наверняка он что-то означает, но я не пытаюсь толковать свои сны. Птица — символ души, это ясно, все остальное тоже про душу, вообще все — про душу. Банально, но факт. Ленка после такого сразу бы в храм побежала. В детстве я была уверена, что сны существуют отдельно, сами по себе, как фильмы, но только фильмы можно посмотреть, а сны сами решают, какому человеку присниться. Сегодня я летала над Иерусалимом, а вообще-то я редко летаю. В детстве часто парила над Красной площадью, но в своем облике, человеческом. А тут я была настоящей птицей, сердце билось непривычно быстро, в горле (у них это, кажется, зоб) пульсировала кровь, и вообще было очень много физиологических ощущений, такой плотский сон, реальный. Например, когда я превратилась, то уже не могла смотреть перед собой, как обычно. Во время полета чесалась кожа, и хотелось поскрести ее клювом, я даже подумывала приземлиться куда-нибудь и сделать это. И главное, я была уверена, что моя личность осталась при мне. Я мысленно перебирала своих знакомых, особенности их характера, вполне логично размышляя о том, кому будет проще доказать, что я — это я, а не птица. Логика сна безгранична до идиотизма, принимаешь любые обстоятельства, живешь в них, и ничего. А в реальности чуть что не так, сознание сразу одергивает тебя — «странно…». И поступков во сне совершаешь гораздо больше, чем в реальности. Тут что? Встала, пошла на работу, или по магазинам, или к Лене, или к Веронике, или лучше вообще никуда. Летом — в Эйлат, на рыб смотреть. Или на Мертвое море, полечиться. Что еще? Праздники, дни рожденья, прогулки с московскими гостями, распродажи, перестановка мебели, после очередного теракта позвонить друзьям. Еще текст такой можно написать. Все это нормально. А если вдруг происходит что-то странное, сознание сразу же говорит — «странно». Странно, когда держишь в руках Благодатный Огонь — огонь как огонь, но холодный, и появился он прямо из воздуха, из ниоткуда, у тебя на глазах. Умом понимаешь, что это чудо иерусалимское, а все равно ведь странно. Во сне все проще, чудо так чудо, и никаких вопросов.

Странно, что у людей принято считать странным, а что — нет. Иерусалим торгует чудесами, тоннами увозят ладан, щупальца иерусалимских свечей, всякие масла, воду из Иордана… Среди паломников бывают совсем обезумевшие. Ну так ведь и место такое, способствует. Некоторые бьются в конвульсиях, наносят себе раны в темнице Христа, пристегиваются к решеткам, приклеиваются ко Гробу. Если сильно разойдутся, полиция тут как тут, понятное дело — мешают народу. Но вот за что забрали американских старух? На днях голые старухи (в одних набедренных повязках) тащили по Виа Долороза огромный крест. Паломницы не представляли никакой опасности, просто жаждали крестных мук. Наверное, полиция решила, что все это выглядит странно.

Вот тоже странно — я не религиозна (во всяком случае, не соблюдаю обрядов никакой религии и проживание на Святой земле кажется мне излишним), я даже не еврейка, а живу в Израиле уже десять лет, хотя есть, конечно, разные обстоятельства…

* * *

Суббота, 22 июня 1957 года, Пекин

Сегодня утром вместе с Тарановым и Ковровым побывал на «народном базаре». Чего только там нет, и какой образцовый порядок! Все под огромным стеклянным куполом, все тщательно уложено, никто не толкается. На память о Пекине купил шкатулку из черного дерева, украшенную перламутром, отрез на платье Вале, всякую мелочь: брошку, открытки с видами Пекина, тетради, две палочки из слоновой кости. Не удержался и купил для Иришки платье на вырост, из тончайшего шелка. Во всем — изящная красота, как будто в музей попали. Останавливают на каждом шагу, расхваливают свой товар, и с каким убеждением! То же и во всех магазинах: не успеешь войти, тут же дают советы в выборе покупки. Если нет денег, предлагают в кредит на два-три месяца. Сегодня суббота, народу масса, по отдельным улицам не пройти, но нам уступали дорогу, иногда аплодировали. Возле базара нас окружили ребятишки, кричали «сулен, сулен!», значит — советский. Зашли в специальный магазин подарков, где Таранов купил настоящую китайскую картину за бесценок — всего сорок рублей на наши деньги (в Москве ей цены нет). В Китае очень малый спрос на любые товары, хотя магазины переполнены, и это, конечно, признак не богатства, а бедности. Прямо на улице перекусили очень вкусными «пампушками», сваренными на пару. В Пекине, в отличие от Харбина, совсем нет вывесок на русском языке, но Таранов — как рыба в воде. Еще хочется отметить, что ни пьяных, ни нищих ни разу в Китае мы не встречали, хотя в целом народ живет пока бедно, чувствуется отсталость. Из-за недостаточной занятости миллионов китайцев полезным делом, они изготавливают вручную ножницы, зажигалки, отвертки, молотки и т. п., которые сами же и продают повсеместно. А ведь подобная продукция дешевле и лучше могла бы выполняться заводами.

Неизвестно, когда мне удастся вырваться в Москву, обнять мою любимую жену и доченьку, может быть в январе? Пока что разложил перед собой подарки, поставил фотографию, и печалюсь, и скучаю. Глупо было покупать эти сувениры, Таранов через пару дней вылетает в Москву, а меня-то зачем понесло? Но так уж сегодня получилось, Сян-цзэ попросила отпустить ее до ужина. Рано утром ей неожиданно сообщили о смерти какой-то знакомой, и она даже попросила Вей-дин провести запланированную экскурсию по парку «Храм неба», но я отказался, решил отдохнуть и почитать в гостинице, а вместо этого потащился с Тарановым за покупками.

* * *

Точка ее жизни. Вот такая — рыжая головка плоско лежит на асфальте, лицом вниз, так плоско, что кажется — там и нет никакого лица. Она покрасила волосы. Она совсем маленькая, похожа на ребенка, если бы не дряблая кожа голых рук. Вывернутых. Толпятся соседи, всякие любопытствующие, на крыше что-то измеряют, какие-то расстояния… фотографируют. Долго измеряют, обстоятельно, но, кажется, уже заканчивают. Сейчас ее поднимут, Сян-цзэ не хочет видеть ее лица, того, что было лицом. К ней приближается Иван, значит, ему уже сообщили. Быстро приехал. Она обнимает его, да, это было… только очень давно. Его тело.

— А ты… Ты думаешь, она оступилась? Как ты думаешь? Она ведь не покончила с собой?

Его губы дрожат и подбородок. Его не удивляет, что тут оказалась Сян-цзэ, это в порядке вещей. Она гладит его по спине и не смотрит туда, где санитары и носилки… Утром Сян-цзэ поняла, что не знает почтового адреса Ольги, что не сможет ей написать. Она заехала посмотреть номер дома и увидела толпу во дворе, вот так.

— Я… должен поехать с ними… Ты поедешь? Я прошу тебя, я не могу…

Нет, нет… у нее работа, ее ждут, она не может опоздать, это невозможно, но ничего, ее отпустят до вечера, она вернется и поможет ему, надо найти все бумаги… только ночью она уезжает… Уезжает. Сян-цзэ не будет на похоронах.

Вей-дин такая милая, улыбчивая девочка. Она ждет внизу, Сян-цзэ поднимается в номер, они уже опоздали к завтраку, не страшно… Этот инженер тоже ничего, Вей-дин к нему привязалась, говорит, он веселый. Очень любит жену, часто пишет ей… рассказывает про дочку. Она никогда не сушила белье на крыше и вот натянула веревки, стала развешивать простыни. Потом подошла к краю и поскользнулась. Ее видели соседи, конечно, видели, она понимала, что увидят. Ее убил мой отъезд, если бы я не уехала, навещала ее два раза в неделю, нет, нет, нет, это… просто… весь ее вид, она ведь вся поблекла, вся обесцветилась, последний год она была уже тенью… а душа, может быть… уже была в другом человеке или где-то еще, где ей положено, потому что это так печально — видишь знакомое тело, разговариваешь с ним, но в нем уже нет знакомой души, в глазах нет… этого…