Книга HOHMO SAPIENS. Записки пьющего провинциала - Владимир Глейзер

От эмигрантов — к репрессированным. На пятом этаже третьего подъезда жила семья Ломтевых. Ломтев был «важняк» и входил в «семерку», но был нерепрессированным немцем. И очень интересно, почему. Его жена — тетя Эрика — была не только немкой, но и женой красного командира Лапшина (их сын Федька всегда входил в ватагу, как бы сейчас сказали, креативщиком, что не помешало ему стать известным профессором архитектуры). Красного командира убили еще до войны в бою с белофиннами, и тетя Эрика очень быстро вышла замуж за перспективного инженера Ломтева, который тогда еще носил какую-то нестандартную немецкую фамилию.

По указу Сталина всех советских немцев депортировали. Не всех, не всех! Кроме семей красных командиров. А Ломтев был к этому моменту уже членом семьи. Так вот, где-то году в 1958-м депортированных реабилитировали, и к тете Эрике в одночасье из Казахстана приехали двенадцать племянников — одиннадцать братьев Райт и Огородников. Вот это была бригада! Все белокурые бестии, дружные и физически сильные. Все приехали поступать в вузы, и все поступили! А в трехкомнатной «сталинской» квартире Федьки Лапшина возвели двухэтажные деревянные нары, где и проживали привычно по-барачному одиннадцать братьев Райт и Огородников.

От репрессированных — к иностранцам. Стройная красавица Ивка Комлева выскочила замуж за стройного красавца-югослава, который учился в Академии Генштаба, — то ли Йовича, то ли Джиджича, но точно не Дундича, как его называли во дворе. Свадьбу играли в Белграде, и Ивка вернулась домой вся в крепдешине и капроновых чулках. После ее прохода по подъезду соседки открывали двери, чтобы вдохнуть стойкие запахи духов чужого аромата. Потом Йович (или Джиджич) преподавал тактику на военной кафедре нашего Политехнического института и перестал быть иностранцем на долгие годы. В тактике он, может, и разбирался, а в стратегии — нет. Когда Тито поссорился с Советским Союзом и отозвал всех военных, обучавшихся в нем по неравноценному обмену на советников и боеприпасы, возвращаться на балканскую родину перепропагандированный Йович, как и многие другие, обзаведшиеся в СССР семьями, отказался. И был скопом с другими отказниками приговорен заочно к смертной казни. Суровое наказание он без потери для здоровья пережил и спустя много-много лет все же уехал с Ивкой в Югославию.

В 1963 году во исполнение решения Фрунзенского районного народного суда (как впоследствии оказалось, самого справедливого суда в мире — он оправдал меня по уголовному делу в 1986 году) я был из дома выселен на все четыре стороны без прописки. Никто из старших соседей за меня не вступился, более того, на всякий случай написали донос в духе своей эпохи в партком университета, а младшие были бессильны. Я обиделся на свою по-настоящему историческую родину и с тех пор ни разу на нее не возвращался.

Однажды, несколько лет назад, будучи в гостях на пятом этаже сопредельного дома, я вышел на балкон покурить и с высоты воробьиного полета увидел панораму двора моего счастливого детства. И — о, ужас! — вместо необозримых когда-то просторов передо мной предстал узкий безлюдный колодец с заасфальтированным дном без глубоких ям-окопов наших игр в войну, без полуразвалившихся деревянных сараев-катакомб наших пряток, без волейбольной площадки нашего футбола!

Хоть и тускнеет с годами наше зрение, обращенное в прошлое, дело не в этом. Просто старая истина гласит: в одну реку нельзя войти дважды. Особенно если это — река времени.

САШКА

Когда мой гениальный брат Юра наконец-то сделал окончательный матримониальный выбор, его избранницей оказалась юная учительница музыки Беба Гренадер.

Гренадер — это не прозвище (Беба по меркам пятидесятых годов могла бы числиться в миниатюрных), а далеко не случайная фамилия ее двухметрового папаши Самуила Менахемовича, начальника отдела труда и зарплаты станкостроительного завода и, по совместительству, старосты саратовской синагоги. Папаша Гренадер не курил, не пил и вел талмудово-показательный образ жизни.

Большим позором этого большого человека была старшая дочь — восточная красавица Лия, в юности сбежавшая из дома с цыганским табором и вернувшаяся в семью с русским мужем Сашкой Маштаковым — бабником, художником и пьяницей, что для ортодоксального Гренадера было во сто крат хуже табора.

Сашке было лет тридцать пять. Он прошел огни и воды Отечественной войны и после всего этого с воодушевлением откликался на зов всех труб мирного времени. Прохожим, шедшим по улице навстречу улыбчивому Сашке, он казался неуловимо знакомым. Это было неудивительно: если его густые русые волосы не стричь месяца два, это был бы вылитый киноактер Жан Маре из трофейного фильма «Рюи Блаз» (ну, может быть, на голову пониже). В саратовской богеме, из которой Сашка не вылезал как с женой, так и без нее, так его и звали: Сашка-Маре, уменьшительно — Самара.

Я уже пару лет как выполнял у старшего брата обязанности «разводящего» не в том блатном смысле, которое имеет это слово сейчас, а в прямом — бракоразводящем. Мой гениальный брат всем девушкам, с которыми у него были «отношения», предлагал жениться. И когда наша мама в отчаянии заламывала руки и говорила со слезами: «Вова, твой брат опять сошел с ума, ты же видишь, что Лида (Оля, Стелла и т. д.) — шлюха!» — я не без половозрелого интереса шел разводить брата с очередной невестой при молчаливом непротивлении жениха. Поэтому с девушками Юры я традиционно и ненадолго знакомился почти одновременно с женихом.

Аналогичный случай и свел меня последовательно с Бебой, Лией и Самарой еще до неожиданного подписания брато-бебского брачного контракта.

Сашке, старше меня на целое (и непростое!) поколение, я, веселый и смазливый, уже потихонечку пьющий и совершенно не пьянеющий (до поры до времени, а казалось — навсегда!), страшно понравился. Что касается взаимного чувства, то разве могло быть иначе? На вид мне было значительно больше, чем шестнадцать, а Сашке значительно меньше своих лет, так что в компании мы легко выдавали себя почти за ровесников, а молотить языком, веселя публику, я научился давно — от гениальных приятелей гениального брата.

До дружбы с Самарой я никогда не ходил в рестораны — и по возрасту, и, конечно, по отсутствию денег. Сашка, профессиональный художник-халтурщик, денег никогда не считал, даже когда их у него вовсе не было. В питейно-развлекательных заведениях его знали, любили, верили в долг, и это отношение вскоре распространилось и на меня. Кроме того, Сашка привлекал меня оплачиваемым подмалевщиком на все мыслимые халтуры, и я прилично наштыркался оформлять при помощи эпидиаскопа Новые годы, Первые мая и Седьмые ноября. Вы понимаете, когда у школьника девятого-десятого класса в кармане честно заработанные деньги, которые он может потратить на ресторан или на все, что угодно, какие песни поет его не по годам окрепшая душа?

Итак, шла стремительная подготовка к свадьбе, которую решено было играть на поле невесты. У Гренадеров был свой собственный дом, маленький, но явно больше двух наших комнат в коммуналке. О снятии ресторана или столовой перед кошерноедом Гренадером никто и не заикался. Мне было поручено достать два ящика нарзана.

Где родина нарзана? Конечно же, в одноименном магазине, расположенном на саратовском Бродвее — Кировском проспекте. Туда я и отправился перед закрытием, чтобы заговорить продавщицу, неограниченные возможности которой я предварительно оценил через витрину с улицы. Соблазнение прошло на редкость удачно, через пять минут мы были на «ты», и моложавая хохотушка Катя отвела меня в бендежку, где я и переложил в свои авоськи прямо из пыльных ящиков сорок бутылок нарзана по двадцать две копейки за штуку без переплаты под туманные обещания интимной встречи под сенью ночи.