Книга О нас троих - Андреа де Карло

— Вроде тебя, — подхватывал я, не слишком, впрочем, уверенно.

— Не знаю, — Марко скользил взглядом по загаженному тротуару. — Думаю, он более странный. Оторванный от мира и людей. У него внутри хаос, понимаешь?

Мы с Марко Траверси ходим и ходим по улицам Милана, говорим без умолку и возбужденно жестикулируем, не глядя по сторонам и ничего не замечая. Шаркаем по асфальту, идем сбивчивым шагом, судорожно вздыхая, и все говорим и говорим: море слов — единственное наше богатство; выхлопные газы отравляют кровь, и это только подпитывает наше болезненное воображение.

5

В субботу днем я лежал поперек дивана, курил гашиш бурого цвета, который приятель привез мне из Ливана, читал рассказ Стивенсона о южных морях, как вдруг зазвонил телефон; я подошел не сразу, пропустил гудков семь-восемь. Когда, наконец, я взял трубку, оказалось, что это Мизия. «Как дела?» — спросила она самым естественным и дружелюбным тоном на свете.

Я сразу узнал ее голос, но не поверил сам себе и растерялся, как никогда в жизни. Мне казалось, я уже свыкся с мыслью, что никогда больше не увижу ее, но когда вдруг снова услышал, меня как молнией ударило. «Хо-хорош-шо», — мой голос больше всего напоминал блеяние овцы; трубка выскользнула из руки и упала на стол.

Я в ужасе схватил ее, испугавшись, что она разбилась, но услышал смех Мизии:

— Я что, помешала тебе?

— Нет-нет-нет, что ты, — я чувствовал, как путаются мысли в голове, наталкиваются друг на друга и разлетаются в разные стороны. — Я тебе звонил на прошлой неделе, но мне сказали, что ты уехала.

— Это был мой брат, — ее слова влились в меня через правое ухо волной облегчения. — Я вернулась вчера ночью.

— А мы не сможем увидеться? — Я был совершенно уверен, что она откажется, но все же это была первая мысль, которую мне удалось сформулировать.

Однако Мизия тут же сказала: «Да, конечно» так искренне и откровенно, что я ушам своим не поверил.

— Где? — спросил я; полная неготовность к такому повороту событий расплющила все мои мысли подобно пневматическому прессу.

— Где скажешь, — откликнулась Мизия, словно готова была принять и одобрить любую идею, которая только пришла бы мне в голову.

— У городского пруда, — сказал я только потому, что это было единственное место в городе, которое я внезапно представил себе.

— Давай, — сказала она.

— Когда? — спросил я и вдруг почувствовал, что мне будет непросто преодолеть такое расстояние.

— Ну не знаю, часа в три, если тебе удобно, — ее голос рождал в моей голове движущиеся образы.

Я положил трубку и пронесся вприпрыжку по квартире: промчался вихрем от окна к входной двери и обратно, наталкиваясь на что-то по пути, но боли не почувствовал.

Я ехал на велосипеде к месту встречи, и люди вокруг — на улицах, в машинах — казались на удивление дружелюбными для этого города и времени года. Я даже светофоры толком не видел, гнал как сумасшедший; на мне была мятая афганская куртка, слишком легкая, длинная и широкая — сейчас я казался себе совсем тощим.

В парк я приехал минут на десять раньше, чем было нужно, и ходил туда-обратно, толкая перед собой велосипед; то я предчувствовал радостную встречу и сгорал от нетерпения, то впадал в отчаяние и представлял себе, как возвращаюсь в одиночестве домой, напрасно прождав и чуть ли не с чувством облегчения.

Но через несколько минут я увидел Мизию — тоже на велосипеде; на ней было короткое стеганое пальтишко синего цвета с воротником-стойкой и длинная юбка, она казалась еще красивее и ослепительнее, чем в моих воспоминаниях. Вдруг мне стало страшно при мысли, что она приехала именно ко мне, хотя, наверно, у нее было полно других дел; что-то похожее должен чувствовать человек, который развел костер в лесу, а потом вдруг понял, что уже не может потушить его.

Она остановилась и слезла с велосипеда; приветствие вышло у меня слишком бурным: я слишком широко улыбался, слишком много жестикулировал, говорил слишком громко. Но она была столь естественна и весела, что мне не пришлось об этом раздумывать, все мое внимание приковали ее открытый взгляд и теплый голос, которым она сказала:

— Рада тебя видеть.

— Я тоже, тоже очень рад, — ответил я. Мы не стояли на месте, а все время перемещались по отношению друг к другу, то вперед, то назад, как две лодки на реке, чьи маневры зависят и от гребцов и от течения. Держали за руль велосипеды, которые ограничивали свободу наших движений, но зато служили дополнительной точкой опоры; мы самым странным образом сходились, расходились, описывали круги, не скрывая своего интереса и любопытства.

А потом мы пошли, ведя рядом с собой велосипеды, по аллеям парка, вглубь, подальше от шумных, запруженных машинами улиц, окружавших его со всех сторон. Мизия рассказала мне, что уже два года работает в реставрационной мастерской во Флоренции, возвращается в Милан в пятницу ночью и уезжает ночью в воскресенье или рано утром в понедельник; вот поэтому я и не застал ее, когда позвонил, а живет она с братом в том доме, куда я проводил ее в день нашего знакомства. Она сама толком не знала, зачем каждую неделю катается туда-обратно; в основном, наверно, из-за брата, проблемного парня, за которым надо приглядывать, ну и чтобы самой отвлечься, ведь во Флоренции она живет такой замкнутой жизнью.

— Обожаю свою работу, — говорила она, — ни на что бы ее не променяла, но мы там варимся в собственном соку. Знаешь, как это бывает? Не общаешься с внешним миром, и начинает казаться, что все вертится вокруг тебя одного. Тогда надо переключаться и напоминать себе: за порогом тоже жизнь, и не менее интересная.

— Ты права, — отвечал я, весь дрожа от возбуждения и любопытства, которыми меня заражали каждый ее взгляд и вздох.

— Но всякий раз я возвращаюсь с радостью, — говорила Мизия. — До чего же приятно, когда вокруг тебя единомышленники. Мы все делаем одно дело и заряжаемся энергией друг от друга. Потрясающе.

Слушая ее, я все острее ощущал свою собственную несостоятельность: мой уход от действительности был лишь отговоркой, просто мне не хватало смелости и прозорливости, чтобы заняться любимым делом, я даже не мог понять, каким именно. Я бы многое отдал, чтобы иметь возможность рассказать ей в ответ о каком-нибудь своем страстном увлечении, но ничего не мог придумать, не было в моей жизни ни одного периода или даже эпизода, когда я был бы действительно чем-то увлечен, кроме ни на чем не основанных детских фантазий. Я слушал Мизию и всеми органами чувств впитывал ее горячую, беспокойную энергию, меня лихорадило; я потел, несмотря на холод, мои движения были беспорядочными.

Наверно, в оправдание себя я вдруг рассказал, почему у меня такая асимметричная фигура, выложил ей все: как отец настаивал, чтобы моя мать рожала в нашем доме в Венето, а моя бабушка, врач-гинеколог, настаивала на клинике, отец не уступал, а мама, в пику бабушке, с которой она не очень ладила, согласилась с отцом, и акушерка покалечила меня щипцами, я родился парализованным на всю правую половину тела, скрюченным, как крендель.