Книга Натурщица Коллонтай - Григорий Ряжский

А меня скрутило, знаешь как сильно, как будто резали ножами внутри кишок, плюс температура воспаления гноя, а мама была у себя на галошке, но зато дядя Паша стукал гвоздики у окна на подоконнике, и он меня спас, можно сказать. Он как увидал, что меня стало рвать и что я горячая вся и заваливаюсь, то стал в окно орать, чтоб «Скорую помощь» скорей нашли где-нибудь.

И она приехала.

И успела.

Получается, я теперь ему жизнью своей обязана, кто бы мог такое себе представить? Я ему потом эту семечку показала, когда вернулась из больницы, он взял её, покрутил перед носом, понюхал и выбросил в окно. Сказал, плохая примета — хранить причину беды, чтобы ею же ещё после любоваться и напоминать себе о ней.

Теперь по делу. Скажи, бабушка, а ты знала, что в человеке есть ненужный отросточек вроде переулка с тупиком, куда проход имеется, а насквозь уже нельзя? И развернуться тоже невозможно? Заехал и встал насмерть. Это и есть червеобразный слепой отросток — аппендицит. Он выявляется синдромом Михельсона при пальпации — это мне тоже доктор рассказал тамошний, очень добрый и тоже, наверно, из старых фамилий, из интеллигентных, как мы с тобой. Так вот, я хочу у тебя узнать — это тот самый Михельсон, на котором заводе Фаина Каплан стреляла в Ленина отравленной пулей, или другой? Мне это очень важно знать, потому что если он тот же самый, то лучше б я умерла от слепого отростка, а не дала бы применить к себе эту его дурацкую пальпацию. А с Владимиром Ильичём ты дружила уже после этого выстрела или ещё до него? И Капланиху эту ты тоже знала? Она, мне сказали в школе, была эсеркой и баронессой, но только я так и не поняла, эсеры и меньшевики — это одни и те же люди или разные? И баронесса — это барону жена или дочка?

Шуринька, у меня столько накопилось к тебе вопросов, что прямо не знаю уже, когда мы с тобой увидимся, наконец, чтобы поговорить и познакомиться нормально. Мама говорит, что письма мои, наверно, не нашли тебя, потому что ты адрес свой поменяла на другой. А его мы не знаем пока, но мама сказала, что узнает непременно через старых друзей и довоенных коллег по работе за границей.

Я сегодня училась уже в седьмом классе, у нас был пятый по счёту учебный день. В этом году — в комсомол. Помнишь ведь, наверно, что мне вот-вот четырнадцать? Если честно, я очень волнуюсь и переживаю, потому что я буду не просто комсомолка, а ещё и внучка великой женщины-вождя, первого за нашу историю женского министра призрения, женского посла великой страны и старого товарища многих наших революционеров и вождей, указавших нам, советской молодёжи, путь в светлое будущее.

И это ужасно обязывает. Меня опять всё время спрашивают в школе, когда же ты к нам придёшь, чтобы рассказать про героическое прошлое и про великое настоящее. А я только загадочно так молчу, глуповато улыбаюсь и развожу руками, потому что ничего не могу им ответить. Говорю только, что у тебя со здоровьем сейчас снова не очень, но как только всё у тебе поправится, ты сразу к нам придёшь и всё расскажешь. Снова правильно говорю?

Теперь смотри, про комсомол. Они намекают, что хотят меня сделать комсоргом в нашем классе. А я сомневаюсь. Объясню тебе, почему. Так вот — всему виной дядя Паша. Смотри сама — он воевал? Воевал. Он герой, потому что с медалью? Можно сказать и так — герой и фронтовик. Теперь — дальше. Если бы он, дядя Паша, и такие, как он, не потеряли свои ноги и остальное, могли бы мы с тобой сейчас жить мирно и не под фрицем? Нет, не могли бы. Тогда скажи мне, Шуринька, вот если б, к примеру, моя мама не подобрала его у нас, можно сказать, за занавесочкой, и не приголубила бы к себе, жил бы он сейчас как человек? Нет, не жил бы, потому что на эту его пенсию инвалидскую он умер бы с голоду и ещё от обиды на нашу страну.

Тоже правда? Тоже правда.

А виноват он в чём? А ни в чём не виноват, хоть и спать мне не даёт часто, почти каждый день, и ничего не делает по жизни, кроме подмёток своих и разговоров всяких про красоту и про гармонию мироздания. И получается, что я, сделавшись комсоргом, соглашусь вроде с тем, как все мы, вся наша партия и комсомол, относимся к нашим же фронтовым победителям?

Вот я и думаю, что рано мне в комсорги, пока не разберусь в себе самой и не пойму, отчего многое, про что я частенько думаю, не сходится между собой и не даёт для меня понятной картины этого самого мироздания, про которое так часто упоминает дядя Паша. Знаешь, я ведь его за то время, какое он с нами прожил, совершенно перестала не любить, как было у меня к нему с самого начала. Раньше я просто маму жалела, чтобы она не была одна, раз уж он ей пришёлся по вкусу и по душе. Да и как женщину я её теперь тоже понимаю, ну, ты догадываешься, о чём я. Это к тому, что уже не маленькая, и на многие вещи я смотрю уже по-другому: у меня это после гнойного аппендицита случилось — будто маску с тебя сняли игрушечную, а вместе с ней и детство моё глупое куда-то смылось, слетело, высохло разом от встречного ветра и отколупнулось сухими корочками.

Знаешь, даже не нахожу поточней как сказать, чтобы ты не подумала чего, но просто иногда мне кажется теперь, что он даже немного красивый, дядя Паша наш, отчим мой незаконный. Пузо у него оказалось не таким уж и большим, как я думала прежде, а вполне нормальным, мужским, обычным. А ещё я внезапно увидала, что у него очень красивый затылок, идеально круглый, и тонкая прямая складка под ним, слева направо, как будто выточенная инструментом, а не природой. Странно, странно…

А взять руку, которая целая? Особенно ладонь и сами пальцы. Длинные, костистые, несмотря на лёгкую округлость живота, с ровными ногтями без заусенцев и тонкими прожилками синих вен под кожей, которая оказалась на удивленье тонкой, несмотря что мужик. И плечи, когда потягивается. Он отводит их назад, потом с хрустом таким стягивает обратно, и в этот момент бугорки по краям вздуваются. И это красиво.

Когда в майке.

И вообще, я вдруг потихоньку начала вслушиваться внимательней в его разговоры всякие и бормотанья, и когда выпивает, и когда просто, без ничего, без причины. Он и со мной, бывает, разговаривает, и не со мной. И я даже часто про ногу его забываю и про руку. В смысле про то, что их вообще нет. Раньше мне было так противно и так неприятно от одной только мысли, что у живого человека там, где должна быть целая нога, — пусто, и вместо неё есть один только зашитый обрубок, по которому в разные стороны идут всякие швы и рубцы, страшные, толстые, неаккуратные, грубые. И так же с рукой, но только там всего поменьше. У меня и самой есть один, я говорила уже, от вырезанного аппендицита. Но это другое, а то другое, потому что у меня ничего не убавилось на теле, а просто образовалась небольшая наклонная линия, которую не видно никому постороннему.

А тут на днях прихожу домой раньше времени, отменили у нас физкультуру, а он на полу сидит, в трусах одних. Левая нога — вбок, а правый обрубок над тазиком торчит, торцом вверх. Перчатка — на нём, на месте. А деревяшка его — в стороне, с перепутанными поверх её ремнями. В общем, моется он, как умеет, всё у себя промывает там, мужское. А под самим — клеёнка подстелена, чтоб пол не мочить. Я охнула и отвернулась. Но успела всё же таки сам обрубок рассмотреть. И знаешь, ничего со мной такого не случилось. Раньше думала, как увижу, грохнусь в обморок до потери сознания. Но не грохнулась, а стояла, отвернувшись к стене, с портфелем в руках и молчала. И он молчал.