Книга Стужа - Венделин Шмидт-Денглер

День пятый

«Семья, родители, всё на свете, за что я мог бы держаться и всегда пытался держаться, — давным-давно всё это потонуло во мраке, скрылось из глаз моих, или же я удалился от всего света, затворившись во мраке. Точно не знаю. Во всяком случае, я рано остался один, а может, был одинок всегда. Одиночество занимало меня с тех пор, как себя помню. И само понятие одиночества. Некой самоблокады. Поначалу я представить себе не мог, как это возможно — всегда быть одному, всё время. Это не укладывалось у меня в голове, я не мог вместить это и не мог выбросить». Он сказал: «Я постоянно возвращался к этому. Здесь беспомощный, там неприкаянный. Просыпался я здесь, а не там, где мне следовало бы пробуждаться в соответствии с моей натурой. Детство и юность были так же страшны одиночеством, как и годы старости. Как будто природе дано право всё время затирать меня, наступать на меня, залезать мне в потроха, отделять меня от всего, сталкивать со всем, но всегда отмерив предел. Поймите мою мысль: в ушах гудит от упреков, которые делаешь сам себе. Думать, что это песня по чьим-то нотам или музыкальная импровизация, было бы заблуждением: это не что иное, как одиночество. Это как у птиц в лесу или морская зыбь, бьющаяся о колени. Я никогда не умел помочь себе, а теперь уж тем более. Поразительно. Разве нет? Люди, по-моему, лишь делают вид, что не одиноки, и как раз потому, что одиноки всегда. Стоит лишь посмотреть, как они пропадают в своих сообществах, а может, именно это доказывает, что всякие там союзы, объединения, религии, города и созданы для бесконечного одиночества? Видите, всегда одни и те же мысли. Неестественные, может быть. Объевшиеся связью. Возможно, абсурдные. Может быть, дилетантские. Если с одиночеством уживается какая-либо практическая самостоятельность, — продолжал он, — это еще куда ни шло, но у меня не было ни малейшей самостоятельности. Я не знал, как мне быть. С тем, что уготовано каждому: влияния, окружение, собственное «я», которое было мне не по силам. С тем, что, оказывается, было во мне всегда. Вот так-то. Понимаете?!» Он говорил: «Люди, производящие на свет нового человека, берут на себя непомерную ответственность. Всё неисполнимо. Безнадежно. Это великое преступление — производить на свет человека, зная, что он будет несчастен. Хотя бы раз. Несчастье на один миг — это несчастье навсегда. Порождать одиночество потому, что не хочешь быть одиноким, преступно». Он говорил: «Природный инстинкт преступен, и ссылаться на него — всего лишь отговорка, как всё, чем тешатся люди».

Он повернулся лицом в сторону деревни, видневшейся внизу. «Люди здесь далеко не из лучших, — сказал он. — Они довольно низкорослы. Младенцам затыкают рты "водочным кляпом", чтобы не орали. Плодят уродов. Атрофия мозга — обычное дело. Здесь нет любимых детей, только орава. Летом страдают от солнечных ударов, так как тонкая холстинка не защищает от солнца, которое часто припекает нещадно. Зимой замерзают, по их словам, не успев дойти до школы. Алкоголь вытеснил молоко. У всех высокие сиплые голоса. У большинства — врожденные увечья. Все зачаты в пьяном угаре. У основной массы населения криминальные наклонности. Среди молодежи высок процент таких, которые из тюрьмы не вылезают. Тяжкие побои, просто разврат и разврат по отношению к самой природе в порядке вещей. Надругательства над детьми, убийства — хроника воскресных событий… Скотине живется лучше. Здесь радуются свиному приплоду, а не рождению ребенка. Школьное образование — на самом примитивном уровне, а учителя — коварное и, как всегда, презираемое племя. Люди мрут от язвы желудка. Туберкулез вгоняет их в такое уныние, из которого они уже не выходят. Крестьянские дети безнадежно хиреют в рабочей массе. Я еще не встречал в этих местах ни одного красивого человека. И при этом никто ничегошеньки не знает об этих людях, о том, что с ними творится, иногда просто морщатся при разговоре об их занятиях, быте, плодовитости. Только морщатся».

Сам он провел раннее детство у деда с бабушкой. Держали его в ежовых рукавицах, особенно в зимнее время. Целыми днями приходилось сидеть тише воды и зубрить грамматику. Поступив в школу, он знал больше, чем учитель. Классная комната этой сельской школы в одном из тихих уголков Нижней Австрии «до сего дня ничуть не изменилась». Недавно на него нашла дурь съездить туда. Тот же запах, — сказал он, — который опротивел ему еще в детские годы — запах накопившейся угольной смолы, уборной, зерна и подгнивших яблок. Теперь он вдыхал его как аромат роскошного весеннего дня. Он часто заставлял себя вообразить этот запах, внезапно, где придется. Почти всегда это удавалось. Подобно тому, как мастеру по внезапному наитию удается шедевр. Всё его детство соткано из запахов, они сливаются, составляя детство. Оно не умерло, не оборвалось до сих пор. И еще оно слагается из игры слов и игры в мяч, из страха перед насекомыми, дикими животными, темными переулками, ревущими потоками, голодом, будущим. В детстве он познал и ползучую нечисть, и голод, и диких животных, и ревущие реки. И будущее, и отвращение. Война дала ему возможность увидеть то, чего никогда не видели люди, не знавшие войны. Жизнь в большом городе постоянно сменялась деревенской, поскольку дед был непоседой, как и он сам. Бабушка умная, величавая и недосягаемая для простолюдинов. Дед уводил за собой внука в новые места, в разговоры, в дорожную тьму. «Они были натуры властные», — сказал художник. Их смерть самая большая из его утрат. Родителей он заботил мало, куда меньше, чем брат, годом старше, с которым они связывали все надежды на всё, чего не ожидали от него самого: устроенное будущее, одним словом, будущность. Брату всегда доставалось больше любви и карманных денег. В чем разочаровывал их он, художник, старший брат не разочаровывал никогда. С сестрой его связывали слишком слабые узы, чтобы они могли сохраниться надолго. Позднее они всё же возобновились, протянувшись через океан, письма шли из Европы в Мексику, из Мексики в Европу, делались попытки из взаимной приязни выколдовать любовь, какую-то нуждаемость друг в друге, возможно, это даже удавалось. «Она писала мне два-три раза в год, как и я ей», — сказал он. От одиночества и откуда-то из глуби возникало множество мыслей, которые становились всё чернее. Со смертью деда и бабушки наступил «мрак, которому уже не будет конца».

Потом умер и отец, через год за ним последовала мать. В то время как старший пробивал себе дорогу, поднимаясь по ступеням карьеры, набирая профессиональный вес в качестве хирурга, младший всё больше удалялся в мир своих мыслей. Ни здесь, ни там выхода уже не было. То тут, то там он оказывался на грани разрушения. Внешне он не давал повода заметить это, на людях появлялся всегда хорошо одетым. А дома, в своей комнате, вечный мученик бессонницы, с головой уходил в свою сквернейшую реальность, в науки, в размышления об искусстве и в бытовое убожество. По мере обнищания он всё больше замыкался. Его «художественные потуги» оставляли желать лучшего. Он и сам слишком ясно видел, что всё, даже в муках им рожденное, отнюдь не походило на то, перед чем в изумлении замирают, и уж тем более на то, что может исторгать восхищенные отзывы. Изо дня в день перед глазами стояло то, что из него же и исходило. Всё рассыпалось. Несмотря на это, счастливые случайности, «чистой воды недоразумения» дарили ему какие-то дотации чьего-либо любезного участия, более того, всегда что-то перепадало на хлеб насущный. Откуда? «Временами сюда залетали группы экскурсантов, как дыхание весны», которое увлекало его в какой-нибудь придунайский городок, в деревушку на лесном кордоне, куда-нибудь аж за венгерскую границу, где ему не хватило бы и жизни, чтобы «наглядеться на эту равнину меланхолии». Но самым страшным в его детстве был тот день, когда умерли дед и бабушка. Он оказался в таком одиночестве, что часто примощался на каменную ступень какого-нибудь чужого крыльца, и тоска его была поистине смертной. Он целыми днями бродил от двора к двору, заговаривал с людьми, которые принимали его за сумасшедшего, за нахала, воротили от него нос. В деревне для него мало что изменилось: поля и луга он порой не видел целыми днями, так как слезы застилали весь белый свет. Его гоняли с места на место и платили за его содержание. Или же то тут, то там оставались за него должны, что было куда невыносимей. Он искал друзей, но не нашел ни одной души. Бывало, мнилось: а вот и друг, но потом он понимал, что жестоко обознался, и в страхе бежал от своего разочарования в самого себя. В еще более дремучий хаос, в желание покончить со всем разом, в еще более страшную непроглядность. К тому же разрушительная, обольщающая сила пробудившейся плоти, жадное любопытство к запретному плоду, болезни, с которыми приходилось справляться самому, подтачивали его. Насколько же иначе жилось брату и сестре, им довелось расти в доме родителей, «довелось перебеситься там». Из-за того, что всё у него шло кувырком, он упустил возможность завершить учебу, и ему ничего не оставалось, как поступить на службу в какую-то контору, откуда лишь после грандиозного скандала удалось уйти в Академию искусств. Ему давали стипендии, он выдержал экзамены по всем обязательным предметам. «Но из меня ничего не получилось», — сказал он. Юность оказалась еще горше. Вероятно, он больше общался со сверстниками, с родственными душами, «но как-то довольно механически». Детство и юность дались ему нелегко. Во многом они напоминают мне мои собственные. Я тоже рос в печали, но такой горечи не знал. И тем не менее детство и юность были для него тем единственным, «с чем еще трудно расстаться».