Книга Стужа - Венделин Шмидт-Денглер

Ест он не как животное, не как работяги, без первобытной серьезности. Всё, что он отправляет в рот, обращается в насмешку над самим едоком. Ливерный паштет для него — «кусок трупа». С этими словами он выжидательно взглянул на меня. Но вопреки его ожиданиям я не поморщился. Я постоянно имею дело с расчленением трупов, это заглушает всякое отвращение. Художник не мог об этом догадываться. «Всё, что ест человек, — фрагменты трупа», — сказал он. Я видел, насколько он разочарован. Какое-то детское разочарование оставило на его лице выражение мучительной неуверенности. Потом он заговорил со мной о ценности и пустяковости человеческой натуры. «То скотское, — вещал он, — что дремлет в человеке, что мы ассоциируем с когтями и копытами, с готовностью к прыжку при первом же настораживающем сигнале, — это и есть то самое скотское, что мы ощущаем, пересекая улицу, как сотни других людей вокруг нас, понимаете ли…»

Он пожевал и задумчиво произнес: «Уж и не знаю, что я хотел сказать, скорее всего, что-то злое, я так думаю. Часто от того, что ты собирался сказать, остается именно такое чувство: хотелось позлобствовать».

День четвертый

«Люди всего лишь приходят на готовенькое, — говорил он, — и всё бросают, а ведь это всё, каждый предмет, всё, что быстро дается в руки, — целая праистория. Чем старше становишься, тем меньше цепляешься за связи, которые уже познаны, изучены, захватаны. Стол, корова, небо, ручей, камень и дерево — всё изучено вдоль и поперек. Всё лишь механически употребляется. Предметы, целая симфония изобретений, совершенно непостижимое… речь идет уже не о вариациях, углублениях, нюансировке. Всем подавай лишь великие связи. А как вглядятся в архитектуру вселенной, открывают в ней только всеобщую орнаментику пространства, и ничего больше. Игру тончайших соотношений, грандиозных повторов. Тут и приходит мысль о вечном своем бессилии. С возрастом мышление становится пыточным механизмом слабых прикосновений к истине. Никакой заслуги тут нет. Я говорю «дерево», а вижу лес густой. Я говорю «река», а вижу все реки сразу. Я говорю «дом», а вижу море зданий, городскую застройку. Я говорю просто «снег», а ведь это — океаны. Мысль в конце концов разжижает всё. Высокое искусство состоит в том, чтобы объять умом и великое и малое, чтобы всегда мыслить во всех масштабах одновременно…»

Неуверенность — вот что, по его словам, подвигает людей к великим деяниям, в силу неуверенности люди, сотворенные, по существу, как бессильные создания, могут всё. Героев рождает неуверенность. То есть тревога, страх, отчаяние. «Что уж тут говорить о художественном творчестве». Правит вовсе не уверенность, а скудость мысли, немощь — нечто ординарное, а не экстра. Этими соображениями он поделился за обедом. Жареную говядину он отправил назад, на кухню, хотя это был его заказ, и пожелал копченого мяса. Хозяйка взяла тарелку с жарким и исчезла. За столом только мы вдвоем, между тем как столовая полна народу. Кажется, больше некуда. Уже расставляют стулья, принесенные с кухни. Вдоль окон ставят и удлиняют метра на два большую скамью. Наконец, многие просто садятся на пол, на доски между опрокинутыми бочонками. Пятница. Потом, когда уже совсем некуда приткнуться, начинают подходить к нашему столу. Первыми — живодер и инженер, затем художника заставляют потесниться рабочие. Хозяйка, поставив перед ним тарелку с копченым мясом, злорадно наблюдает, как из старика прямо-таки масло жмут. Она опять строит рожу за его спиной, за моей — тоже, поскольку считает меня примкнувшим. Отсюда подозрительное ко мне отношение. Она ставит между нами знак равенства. А так как он ее терпеть не может, я тоже вынужден ненавидеть ее.

Живодер — высокий чернявый мужик. Инженер — на голову ниже, русоволос, словоохотлив, совсем не похож на живодера. «Работы затягиваются», — говорит инженер, имея в виду мостостроительные работы как часть проекта строительства электростанции, развернутого внизу, в долине. Оказывается, сейчас для заливки бетона самое неподходящее время, но работы придется доводить до конца. «От сверхурочки никакого толку», — замечает инженер. Он, как говорится, не лыком шит. Рабочим спуску не дает. Изъясняется на одном языке с ними. Пьет, как они. Умеет круто разобраться с ними, как поступали бы и они, окажись на его месте. Перекрывая гвалт, он окликает каждого по имени. За именем следует распоряжение насчет завтрашней работы. Похоже, в голове у него умещается всё: финансовые ведомости, вывоз грунта, вертикали и горизонтали мостовых ферм, техника безопасности и так далее. Он смолит сигарету за сигаретой, в приступах смеха наваливается животом на столешницу. Из живодера слова не вытянешь. Инженер кажется человеком, который чудовищной силой усмиряет чудовищ. Рабочие его уважают. Перед ними он не притворяется. «Рельсы в паз», — изрекает он, и все, кроме меня и художника, знают, что это значит. Художник встает и, не попрощавшись со мной, исчезает. А мне всё равно. Могу еще посидеть и людей послушать.

Наше жилье, по словам художника, — из разряда таких гостиниц, куда стучатся, только если больше негде переночевать, ради одного-единственного ночлега. Его она всегда привлекала. Нет, не достоинства подкупали его, а недостатки. Нерасторжимость с военным временем, когда эта гостиница служила пристанищем ему с сестрой. Он вновь и вновь окунался в нужду и испытание голодом. В примитивность. В непритязательность. «Я знаю даже самые потаенные шорохи этого дома», — сказал художник. Он мог бы в темноте, на ощупь найти давно знакомые неровности стены, которую знает до мельчайших, неразличимых глазом оспин. «Я пожил в каждой из комнат, — сказал он. — Когда-то я мог даже купить эту гостиницу. В ту пору и деньги водились. Но тут бы всё кончилось». Когда ему всё надоело, он сюда приехал. «Много чего могли бы порассказать эти стены. Каждая комната помнит какое-нибудь невероятное происшествие. В этот дом тоже вторглась война. Например, комната, где вы живете…»

Он сказал: «При моем настроении лучше бы промолчать. Речь идет о некоем решении, которое некий человек принял в этой комнате. Никому не понятное. Противное религии». Способы-то могут быть разные, но исток всего — доисторическая мудрость. И насколько консервативен зачастую ход мыслей, настолько революционны последствия. Бывает, что в дом врывается холод, когда забывают закрыть окна, и всё в нем корежится от стужи. «Даже мечты. Всё обращается в холод. Фантазии, сны, всё». Еще ни разу в этой гостинице не посетила его какая-нибудь «возвышающая» мысль. Впрочем, такие мысли по самой своей природе чужды ему, безнравственно уже само желание предаваться им. Он даже отгоняет их. «Характер мыслей, которые хочет принять человек, определяет он сам». Удивительно, «как отваживает от себя нередко то, чему доверяешься». Жизнь в гостинице «предлагает широкий ассортимент всех тех грандиозных издевательств», которых он даже ищет. Причинять себе боль — в этом он упражнялся еще ребенком. «Так я впервые испытал себя. Это было моим каленым железом». С годами он развил это до вершин безумия. «Гостиница с каждой своей щелью — главный свидетель моих чувств, моих состояний. "Это я", — говорит здесь всё моим голосом, — и уже никакой добродетели, никакой наивности, только превосходящий всякое воображение кровосмесительный блуд».

«Мое время прошло, как проходит время, которого не желаешь. Да, я никогда не желал своего времени. Болезнь есть результат отсутствия интереса к своему времени, отсутствия интереса, работы, удовлетворенности. Болезнь началась, когда уже ничего не осталось… мои исследования остановились на мертвой точке, я вдруг понял: нет, эту стену мне не одолеть! Оставалось одно — искать путь, на который я еще не вступал… Ночи были бессонными, вязкими, хмурыми… иногда я вскакивал, и мне постепенно открывалась вся фальшь напридуманного, всё обесценивалось, выстраивалось в какую-то цепочку, в логический ряд, понимаете, становилось бессмысленным и бесцельным… И до меня дошло, что окружающий мир не хочет, чтобы его объясняли».