Книга Лулу - Владимир Колганов

— Нет уж, ты подавай нам свеженькое! А уж за ценой мы, как водится, не постоим.

Вошедшая пара сразу привлекла мое внимание, тем более что компьютер стыдливо промолчал, так и не выразив желания подсказать, с кем предстоит иметь дело на этот раз. Видимо, заграничная машина была не в состоянии вообразить, будто такое в принципе возможно, — ну что поделаешь, если не случалось в ее практике подобных обстоятельств. Пожалуй, и в этом случае придется рассчитывать только на себя.

Сразу скажу, что рассматривать входящего клиента — не самое приятное для меня занятие. И что за мужики теперь пошли — плечи узенькие, головки маленькие, бывает, что смотрю и чуть не плачу! Да, кепок моего размера с недавних пор уже не шьют, надо полагать, в связи с ненадобностью, то есть из-за отсутствия какого-либо спроса. Вот и этот гражданин — хоть и умеренно широк в плечах, но с удивительно маленькой головкой. Успокаивало лишь предположение, что она еще растет. Я отчетливо представил себе, как раздвигаются лобная и теменная кости, как набухает мыслями по-юношески девственный, не испорченный вульгарными знаниями мозг и его речевой отдел, уже вполне укомплектованный тем, что ненароком позаимствовано из бесед со сверстниками во время перекуров в туалете, начинает нескончаемый, никем не прерываемый, велеречивый и вместе с тем насквозь пронизанный практической направленностью разговор. Но это было, судя по всему, предметом отдаленного будущего. Сейчас же передо мной стоял довольно рослый юноша в защитного цвета куртке с надписью «Стройотряд» и даже его линялая футболка хранила на груди свидетельство небывалого энтузиазма, оформленное в виде емкой фразы. «Даешь!» — вот именно так и было там написано. При этом всякий малоподготовленный читатель оставался в крайнем недоумении по поводу скрытого смысла столь откровенного признания:

— А что же такое он намерен здесь забрать?

И в самом деле, вряд ли на трезвую голову кому-нибудь могла явиться мысль, будто надумал сей юноша экспроприировать все, что только под руку ему ни подвернется. А впрочем, черт с ним, куда больший интерес в тот момент вызывала у меня его подруга.

Бывает так, что, утомленный зрелищем безликой, бессмысленной толпы, ты ничего уже не ждешь, то есть, почти зажмурившись, смотришь на входящих посетителей, словно бы оцениваешь абсолютно не одушевленные предметы. То есть фиксируешь наличие ушей, цвет губ, покрой костюма, форму носа… Признаться, вся эта псевдоаналитическая дребедень уже изрядно мне поднадоела. Но вот посреди парада мужеподобных барышень и человекообразных мужичков, манишек, смокингов, штиблет и остроносых туфель на о-о-очень высоких каблуках, среди фальшивых драгоценностей и дорогих нарядов будто бы от самого Версаче вдруг возникает нечто…

Я вижу светлые, расчесанные на пробор волосы, закрывшие едва ли не половину ее лица. Слегка раскосые «татаро-монгольские» глаза с легкой поволокой. Фигура… фигура в общем-то не идеальная, немного худовата на мой вкус, однако вполне приемлема для топ-модели уездного масштаба. А между отворотами как бы случайно распахнувшейся блузки сияет белоснежно-розовая, неповторимая в своей изяществе, в своем всегдашнем совершенстве, ее нарочито полуобнаженная грудь и словно бы помимо воли своей владелицы хочет нам сказать:

— Мне все тут нипочем, мне на ваши ханжеские нравы и на завистливые взгляды наплевать. Смотрите, какая я красивая!

В ней было что-то от женщин, которых можно видеть на полотнах Дега, неуловимо легкое и почти воздушное. Казалось, что вот сейчас она взмахнет рукой и поплывет среди ошеломленной публики подобно божественному существу или хотя бы явится реальным воплощением неведомого, недоступного вам прежде, а может быть, за давностью лет забытого или утраченного чувства.

И еще мне показалось, что между нами что-то было, то есть, наверное, не было, но вполне могло бы быть… Возможно, в той, прошлой жизни мы встречались. И вот уже представляется мне старый сад, и дом на берегу окруженного плакучими ивами пруда, и темные занавеси на окнах, вспорхнувшие, как испуганные птицы, когда она вошла… Беззвучно шелестящий шепот губ, покорно замирающих и легкой дрожью вновь пускающихся в безумный разговор. В изысканности их изгибов — давно забытые слова, невысказанные ощущения и чувства, сомнения и стыд. Мольба и ненасытность, отзвуки и боль… Сонно цепенели губы… Порыв жаркого ветра растревожил сплетение ветвей в саду и пустил лунные тени в головокружительную пляску по стенам комнаты. Все исчезло, унесенное в душную ночь запоздалым пробуждением…

Вообще-то на блондинок мне везло. Правда, одна была почти шатенка, другая многократно перекрашена, причем, как ни старался, я так и не смог определить тот цвет, который был присущ ей изначально, надо полагать, еще в младенчестве. Впрочем, говорят, что от рождения до зрелости оттенки шевелюры нередко испытывают самые неожиданные, никем не предусмотренные превращения, то есть произведенный на свет отъявленным брюнетом к моменту своего совершеннолетия может стать несчастным обладателем блекло-пегих или же еще более «непрезентабельных» волос. А некий, вчера еще кудрявый гражданин однажды утром обнаружит, что теперь имеет полное право сэкономить деньги на импортном шампуне, да и расческа ему отныне не понадобится, поскольку указанные средства ухода за привычной внешностью оказываются вовсе ни при чем. Одна надежда, что к этому времени вновь возвратится мода на бритье голов и все как бы само собой устроится. По счастью, женщинам подобные метаморфозы пока не угрожают. И то ладно!

У нее было совершенно не подходящее ей имя, странное, так мне казалось тогда, но удивительно четко предопределившее все, что потом случилось. Звали ее… Впрочем, может, это и покажется не вполне учтивым, но имени я вам не назову. Скажу лишь, что это имя древнегреческого происхождения и означает то ли печальную песнь, то ли печальную судьбу. Во времена нашего знакомства я в мифологии разбирался еще хуже, чем сейчас, поэтому более разумным мне представлялось следующее толкование, которое основано было почти на буквальном понимании этого созвучия. Ну, в общем, словно бы кто-то с самого рождения разлиновал ей жизнь, как разлиновывают школьную тетрадку, и в каждую строку вписал по одному событию, быть может не из самых важных, но совершенно обязательных к своевременному исполнению. В четыре года у тебя выпадет молочный зуб, в шесть с половиной ты должна будешь отправиться впервые в школу, в двенадцать твой отец найдет себе более подходящую жену, правда, и мамаша тоже без партнера не останется. Ну а незадолго до того, как тебе исполнится шестнадцать лет, прыщавый одноклассник попытается лишить тебя невинности в полутемной раздевалке во время празднования наступления Нового года. Там было совсем не жестко, на сваленных в кучу зимних пальто, и, кажется, что-то у него даже получилось. А на одной из строчек этого будто бы заранее написанного кем-то дневника — и наша встреча. Знойным летом, на далеком южном берегу, в выгоревших под жарким августовским солнцем предгорьях Кара-Дага, где на каждом повороте узкого шоссе висело по огромному полотну Сера и музыка моря упорно вторила пению Синатры, а белое крымское вино с успехом заменяло столь желанную прохладу…

Было ли в дневнике написано о том, что молодость не вечна, а потому распорядиться ею нужно в полной мере уже сейчас? Я этого не знаю. Помню лишь ее рассказы о своих поклонниках, то ли правдивые, то ли выдуманные, наполненные непривычными для меня подробностями. Похоже, эти воспоминания возбуждали ее гораздо больше, чем робкие ласки малоопытного любовника, заменяя что-то крайне важное, чего я пока не в состоянии был дать. Нет, не думаю, что в постели я оказался так уж плох. И все же от меня требовалось совсем другое — персональная «Волга», диплом доктора каких-то там наук и еще целая куча почетных степеней и званий. Признаюсь, ее фантазии, наполненные ясным смыслом и заботой о совместном процветании, поначалу увлекали и меня.