Книга Есть, молиться, любить - Элизабет Гилберт

Вот и все. Последняя стадия отчаянной любви — полная ижестокая деградация собственного Я.

То, что сейчас я так спокойно об этом пишу, еще раздоказывает, что время лечит. Когда все это происходило, я была отнюдь не такспокойна. Потерять Дэвида сразу после того, как развалился мой брак итеррористы напали на мой город, как раз в то самое время, когда бракоразводныйпроцесс принял самый мерзкий оборот (мой друг Брайан как-то сказал, что мойразвод был похож на «ужасную автомобильную аварию, которая происходила каждыйдень в течение двух лет»)… все это было слишком.

Днем нам с Дэвидом по-прежнему было весело и хорошо вместе,но по ночам я казалась себе единственной выжившей после ядерной зимы. Онотодвигался от меня — в прямом смысле, и с каждым днем все сильнее, как будто ябыла заразная. Я боялась ложиться спать, как заключенный боится спускаться вкамеру пыток. Рядом со спящим Дэвидом, таким прекрасным и недоступным, менязатягивал водоворот панического страха одиночества. В моем воображениирисовались мельчайшие подробности собственного самоубийства. Каждая клеточкатела причиняла боль. Я казалась себе примитивным пружинным механизмом, которыйпоместили под гораздо большее давление, чем он способен выдержать, и которыйвот-вот взорвется, уничтожив все вокруг. Я представляла, как руки и ногиотскакивают прочь от тела, чтобы быть подальше от вулкана безрадостности, вкоторый я превратилась. По утрам Дэвид находил меня на полу рядом с кроватью: ятревожно спала, свернувшись на груде полотенец, как бездомная собака.

«Ну что еще?» — обычно спрашивал он с видом человека,которого окончательно достали.

За это время я похудела килограммов на пятнадцать.

6

Ho все же в те несколько лет со мной происходило не толькоплохое…

Известно, что Бог никогда не захлопывает дверь у тебя передносом, не открыв при этом коробку шоколадных конфет (или как там в пословице[3]), поэтому на общем депрессивном фоне были и радостные события.Во-первых, я наконец начала учить итальянский. И нашла своего духовногоучителя, гуру из Индии. И старик-индонезиец, хилер с Бали, пригласил меняприехать к нему погостить.

Объясню все по порядку.

Моя жизнь начала налаживаться, когда в начале две тысячивторого года я съехала от Дэвида и впервые в жизни нашла собственную квартиру.Она была мне не по карману, ведь мне по-прежнему приходилось платить заогромный дом в пригороде, в котором никто уже не жил и который мой муж запрещалпродавать, да и услуги адвокатов и психоаналитиков обходились недешево. Но длявыживания мне было просто необходимо иметь собственную, хотя бы иоднокомнатную, квартиру. Она казалась мне чем-то вроде санатория,восстановительной клиники, где состоится мое выздоровление. Я выкрасила стены всамые теплые цвета и каждую неделю покупала себе цветы — как будто навещаласаму себя в больнице. Сестра подарила на новоселье грелку (чтобы не былоодиноко в холодной постели), и я спала, прижав ее к сердцу и держа так бережно,как спортсмен — сломанную руку.

Мы с Дэвидом расстались насовсем. Или не совсем насовсем.Трудно припомнить, сколько раз мы расставались и воссоединялись за эти месяцы.У нас образовалось нечто вроде ритуала: я уходила от Дэвида, ко мневозвращались силы и уверенность, а потом его прежняя страсть вдруг вспыхивала сновой силой (когда он видел, какой сильной и уверенной я снова стала).Уважительно и рассудительно мы обсуждали, не стоит ли нам «попробовать снова»,и каждый раз придумывали новый, вполне здравый план, как преодолеть нашуочевидную несовместимость. Мы твердо вознамерились решить эту проблему. Ведьразве бывает такое, что двое людей, настолько влюбленных друг в друга, не могутжить долго и счастливо? Не может быть, чтобы у нас ничего не вышло. Просто неможет. Воссоединившись и вдохновившись новыми надеждами, мы проводили вместенесколько самозабвенно счастливых дней. Иногда даже недель. Но в конце концовДэвид опять замыкался в себе, а я начинала требовать его внимания (или наоборот— я липла к нему, а он уходил в себя: так мы и не выяснили, что за чемследует), и мое сердце снова было разбито. А Дэвид уходил. Он был моейприманкой и отравой.

Когда мы все же были в разлуке, я старалась научиться житьодна, хоть это и было нелегко. В результате такого опыта мой внутренний мирначал меняться. Мне стало казаться, что я вот-вот буду самостоятельной, хотяжизнь моя по-прежнему напоминала массовую аварию на переполненном шоссе впериод отпусков. В те минуты, когда мне не хотелось покончить с собой из-заразвода или расставания с Дэвидом, меня бесконечно радовало, что у меня вдругстало появляться свободное время и возможность им распоряжаться. И тогда язадавала себе совершенно новый для меня вопрос: «Чем ты хочешь заняться, Лиз?»

Обычно я даже не осмеливалась ответить на него — меняпо-прежнему терзали угрызения совести, что я сбежала от мужа, — но мнебыло приятно, что он вообще возник Когда наконец я стала задумываться, чем бымне действительно хотелось заняться, я делала это очень осторожно, позволяясебе формулировать только мелкие, неглобальные желания. К примеру.

Я хочу заняться йогой.

Я хочу уйти с вечеринки пораньше, вернуться домой и почитатькнижку.

Я хочу купить себе новый пенал.

Но одно странное желание присутствовало всегда, когда бы яни задавала себе этот вопрос: Я хочу выучить итальянский.

Много лет я мечтала выучить итальянский. Этот языкпрекраснее, чем розы. Но моему желанию не находилось практического оправдания.Не логичнее было бы вспомнить французский или русский, ведь их я уже училанесколько лет назад? Или выучить испанский, чтобы лучше понимать своихсограждан-американцев? Зачем мне итальянский? Не собралась же я переезжать вИталию. Выучиться играть на аккордеоне и то практичнее.

Но неужели все, что мы делаем, должно иметь практическуюцель? Много лет я пахала, как прилежный солдатик, — работала, писала,всегда укладывалась в сроки, заботилась о близких, держала в порядке зубы иисправно платила по кредиту, голосовала и т. д. и т. п. Неужели всянаша жизнь — это всего лишь обязанности? Неужели в эту темную пору неудач,когда я чувствую, что лишь изучение итальянского способно принести мне радость,мне нужно какое-то иное оправдание? И не такая уж это неперспективная цель —изучение языка. Вот если бы в тридцать два года я решила стать прима-балеринойнью-йоркского балета, это вызвало бы сомнения. Но выучить язык — вполневозможно. И вот я записалась на курсы «непрерывного образования» (другимисловами, в вечернюю школу для разведенных). Друзья очень смеялись. Мой друг Никспросил: «Почему итальянский? Ты, наверное, думаешь, что Италия сновавторгнется в Эфиопию,[4] на этот раз успешно, и тогда можнобудет похвастаться знанием языка, на котором говорят в целых двух странах!»