Книга Воля дороже свободы - Анатолий С. Герасименко

не то спросить о чём-то, не то предложить помощь, но тут же увидел волочащееся по полу тело, и, негромко ахнув, отступил назад. Ему было некуда бежать сейчас. Кат запер входную дверь, а окна первого этажа были забраны решётками, хоть и тронутыми ржавчиной, но всё равно очень крепкими.

«Эх, погано мы начали, – подумал Кат, с отвратительным шорохом подтягивая за собой труп. – Ладно, поглядим». Он покрепче перехватил норовившие выскользнуть ноги стропальщика и побрёл за угол, к лестнице, что вела вниз.

Подвал был наполнен густой темнотой, но Кат спускался сюда бессчётное число раз и помнил наизусть, где что находится. Справа всю стену занимали полки, гнувшиеся под тяжестью банок с консервированными овощами и тушёнкой. Под потолком на верёвках висели мешки с сухарями – обычная мера против крыс, совершенно излишняя, поскольку крысы сюда не совались. Слева дышал чернотой полный почти до краёв угольный бункер. Словом, припасов хватало.

Кат отсчитал пять шагов от входа и уложил мертвеца подле бункера. «Завтра уберу, – подумал он. – А сегодня надо с мальчишкой поговорить».

Отдуваясь, он привалился к стене.

И тут его накрыло чужим воспоминанием – как всегда, совершенно не вовремя.

…Словно наяву, привиделся летний вечер: застывшая под ленивым закатным солнцем роща, песчаный берег реки, стрижи над водой. Женщина в купальнике шла к нему с бокалом вина. Протянула бокал; он взял и, отпив глоток, вернул ей. Потом подбежал их сын, перемазанный песком мальчуган в сползающей на нос дамской шляпе. Женщина расхохоталась, сказала «ах ты поросёнок» и подхватила сына на руки. Мальчик стащил с головы надоевшую шляпу, бросил наземь, и её тотчас понёсло к воде ветром…

Кат резко качнул головой, отгоняя видение.

Хорошо, если тот, кто это видел, сейчас жив. Хорошо, если всё ещё может купаться в реке и пить вино. Если не лежит в чьём-нибудь подвале, уже начиная остывать и разлагаться. Если в его теле до сих пор течёт пневма, а сердце качает светлую кровь.

Хорошо, если его не убили.

Глаза успели привыкнуть к темноте. Сверху, из открытой двери падал слабый отсвет, и в этом отсвете виднелись ботинки стропальщика с торчащими вверх железными носками.

– Ах ты поросёнок, – пробормотал Кат.

Откашлявшись, он вышел из подвала и закрыл за собой дверь.

Петер был тут как тут. Жался к стене с подсвечником в руках: ждал, пока выйдет Кат. Боялся, поди – и Ката, и мертвеца – но пуще того боялся Аду. И держался от кухни как можно дальше. Зря, в сущности, поскольку Ада насытилась и была совершенно неопасна. Но Петер этого, естественно, знать не мог.

Подсвечник он держал криво, одна из свечей сгорбилась, восковые наросты покрывали её бок, как опухоли. Однако фитиль горел чисто, без копоти.

– Ещё минуту, и пойдём отсюда, – сказал Кат. – Разговор есть.

– Угу, – ответил Петер сдавленно, будто сдерживал тошноту. Возможно, так оно и было.

Когда Кат вернулся на кухню, Ада стояла у окна, бесполезно глядя в кромешную тьму за стеклом. Пальцы выбивали затейливую дробь по подоконнику, точно она играла на пианино без клавиш. Хотя печь давала не так уж много тепла, на Аде по-прежнему было только платье: шаль и кофта, аккуратно свёрнутые, лежали на стуле. Ей всегда становилось жарко после кормления.

– Ладно, – сказал Кат. – Я пошёл. Завтра утром зайду, приберу тело.

Она кивнула, не отводя глаз от окна. Пальцы повторяли один и тот же ритм: тук-тук-тук, тук-тук-тук-тук, тук-тук. И снова: тук-тук-тук, тук-тук-тук-тук, тук-тук. В воздухе всё ещё пахло перегаром, словно дыхание стропальщика жило отдельно от его тела – уже мёртвого.

– Доброй ночи, – сказал Кат.

Ада коротко вздохнула и, оборвав дробь, стиснула кулаки.

– Мне очень стыдно, – сказала она. – Я ужасно себя вела. Прости, пожалуйста.

– Ладно, – сказал Кат снова.

Ада подошла к нему, потирая плечи. Прижалась, уткнулась лбом Кату в грудь.

– Прости, Дёма, а? – попросила невнятно.

Кат постоял с минуту, потом обнял Аду, осторожно, как будто у неё были сломаны рёбра или ещё что.

Лампа неподвижно висела перед самым его носом. Кат обвёл взглядом кухню – старый буфет, ледник, печь с фигурными, сказочными изразцами, сдвинутый к стене стол, затоптанную скатерть на полу.

– Прости, – глухо повторила Ада.

– И ты меня, – сказал он.

II

Любая реформа общественного устройства являет собой попытку уменьшить людские страдания путём решения материальных проблем. Это как если бы врач пользовал больных, просто облегчая симптомы их хворей. А ведь ещё Гиппократ учил, что избавиться от болезни можно, лишь искоренив её причины. Под причинами же страданий я понимаю алчность, жажду насилия, безразличие к чужим бедам и проч.

Нет, ну насморк, скажем, лечить бессмысленно. Но общественные язвы – не насморк. Сами не пройдут.

Господину Основателю стоило бы об этом поразмыслить. Возможно, его эксперимент увенчался бы успехом, если бы он взял на себя роль наставника для людей, которые отродясь не знали других богов,