Книга Пляска на помойке - Олег Николаевич Михайлов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вглядываясь в три зеркальные проекции, она поклонялась собственной красоте и, шестилетняя, шептала густо напомаженными губами:
— Я — красивая, а ты — некрасивая…
«Ты» — это сестра, которую мать стала иногда привозить на побывку из интерната.
Валя была широколицая, с мальчишеской короткой стрижкой и злыми повадками. Только глаза, большие, серые, выдавали родство с Зойкой.
— Все красивые сидят перед зеркалом, а все некрасивые учатся в интернате, — с удовольствием поверяла Зойка свои наблюдения зеркалу.
И только изредка на нее накатывала тоска и желание чего-то неизведанного — дружбы, общения, шалости и игр. И тогда она вечерами просила:
— Мама! Покажи мне детей!
4
Что было в ней такое, отчего он мгновенно и счастливо глупел и становился способным на любое, самое отчаянное мальчишество? Немало значило, наверно, ее невинное, так возбуждавшее его бесстыдство. Ведь он не просто догадывался, какую жизнь она ведет, — он знал об этом и оттого только сильнее желал ее.
Сколько срамных историй наслышался он, когда на кухоньке, уплетая за обе щеки осетрину, Зойка радостно, со смехом повествовала о похождениях подростковых компаний с совкового Бродвея — проспекта Калинина. Как разбили у ресторана «Ильинская изба» «Фольксваген» с польским номером, уведенный у родителей корешком, и бросили — со смехом, как захватили дачу какого-то мелкого венгерского дипломата:
— Родители Иштвана теплый этаж на зиму заперли. И мы гуляли наверху. Ничего, не замерзли. Спали вповалку. Не разберешь, где чьи руки и ноги. Вот только туалета не было. Пришлось дырку в полу проделать. Над верандой…
Он был готов к любым неожиданностям, если они исходили от нее, и совсем не огорчился, ощутив как-то, дня через три после ее посещения, резкий зуд в паху. Сбегал в аптеку за свинцово-цинковой мазью и быстренько ликвидировал ее подарок — кровохлебок-плащиц, которые обитают, как известно, помимо причинных мест, еще и подмышками, в бороде и в бровях, не вторгаясь, однако, в волосы на голове, как в чужую и заповедную зону. Так горные козы никогда не заходят в долинные леса, предпочитая перемещаться по выпуклостям, поросшим редким кустарником.
Когда же, при очередном свидании, он, смеясь, рассказал обо всем Зойке, та (уже, конечно, проделав нужную профилактику) отнеслась к этому с глубокой, можно сказать, научной серьезностью. После душа соорудила, вырезав из (его) картонной папки, щиток, проделав в нем отверстие — наподобие того, какой был у пулемета «Максим», — а затем все время заботливо придерживала руками, чтобы не свалился с хобота…
Однажды сказала, что хочет познакомить Алексея со своим очередным женихом — красавчиком по кличке Шериф, полугрузином-полуполяком, мать которого была светилом в мире медицинского питания. И в доказательство неотразимости жениха принялась рисовать на листе, выдернутом из пишущей машинки, его необыкновенный, особенной конфигурации мужской жезл, похожий в ее исполнении на фюзеляж последней модели МИГа.
Жених на кухоньке, за хорошим столом, отключился после трех фужеров шампанского; Зойка повела его укладывать спать. Алексей собирался и сам ложиться, когда она вдруг вбежала — в одном лифчике, повернулась к нему спиной, выставив свою шуструю головку в коридор и, двигая бутоном прелестной попки, приказала:
— Скорей! Скорей!-
Но когда он попытался потом, с легким юмором, заговорить о женихе, Зойка сейчас же вспыхнула, закричала:
— Ты все хочешь обговнить… Шерифу, между прочим, только двадцать один год, а он учится на третьем курсе и уже младший лейтенант. И вообще. Ты даже вообразить не можешь, какой он умный. Он мне сказал: «На американца ты, конечно, не потянешь. А вот за француза можешь выскочить!»
Впрочем, такие (довольно редкие) судороги гнева никак не отражались на их устоявшихся странных отношениях: женихи приходили и уходили, а Алексей Николаевич оставался…
И то же заклинание— «Скорей! Скорей…» — она повторила, вбежав как-то без звонка, веселым зимним днем, в своей пушистой малиновой шубке и меховом капоре, похожая на плюшевого медвежонка. Внизу, в такси, ее ожидал жених другой — молодой, но уже знаменитый актер из Лейкома:
— Я сказала, что мне нужно срочно забежать к подружке…
Собственно, так оно и было: союз подружек.
И делилась она с ним своимм маленькими тайнами, словно с подружкой — с тем свободным бесстыдством, какое только возможно в щебечущих исповедях между женщинами. Рассказывала и о том, почему именно так привыкла завершать свой сексуальный сеанс. Школой любви для нее стал темный подъезд, лестничная площадка, где она занимала единственную удобную позицию — спиной к партнеру, упираясь руками в подоконник.
Алексею Николаевичу достаточно было провести с ней часок-другой, насладиться, пресытиться, почувствовать, что она уже надоедает ему — своей необязательной болтовней, желанием, чтобы ее непременно занимали, смутной женской дебильностью, которую (в отличие от защищенных воспитанием и интеллигентской словесной бижутерией) не умела скрывать и которая и привлекала, и отталкивала. Однако через день-два он снова и жадно хотел ее, названивал, напоминал о себе, а когда антракты удлинялись и Зойка исчезала на неделю, просил остаться, переночевать, но всегда получал отказ: «Что скажет мама!» И так жалел, когда во время очередного блицвизита Зойка между прочим сказала:
— Вчера до трех ночи ездила на тачке… И все названивала тебе… А тебя не было…
— Глупенькая, — отвечал он. — Да ведь я на ночь телефон отключаю… Ты же знаешь… Могла бы и приехать…
— Ну вот еще! Я припилю, а ты кого-нибудь пучишь!
Она сидела на видавшей виды арабской тахте, совершенно обворожительная — в ситцевом китайском халатике, поджав голые ноги, и с наслаждением выдувала ароматные пузыри. Алексей Николаевич только что вернулся из Польши и привез ей незамысловатые презенты: этот хлопчатый халатик, домашние, опушенные черным мехом туфли, несколько дисков ее музыки и огромную, на сто упаковок, коробку жевательной резинки (Таможенники даже привязались в Шереметьево, не спекулянт ли он, но слишком серьезные бумаги мог показать Алексей Николаевич).
Это была одна из самых счастливых его поездок.
5
Его пригласила богатая организация светских католиков — ПАКС, сотрудничавшая с коммунистами. Поговаривали, что ее основатель, офицер Армии Крайовой Болеслав Пясецкий, арестованный русскими в 1945 году, имел в варшавской тюрьме долгую беседу с самим Серовым, заместителем Берии. Недруги даже утверждали, будто он выдал тогда скрывавшихся в подполье членов правительства старой Польши. Как