Книга Когда падали стены… Переустройство мира после 1989 года - Кристина Шпор

минуты. Горбачев был настроен использовать этот случай, чтобы показать миру свою веру в яркое будущее обновленного Советского Союза и подтвердить мнение о себе как провидце и миротворце. И он надеялся, что, представив свое новое политическое мышление в такой запоминающейся форме, он обеспечит своей стране западные кредиты и экономическую помощь[43].

К моменту, когда Горбачев приехал в ООН, зал Генеральной Ассамблеи был совершенно полон, и все 1800 кресел были заняты. Слышался легкий гул от возбужденного перешептывания. Ожидания были велики. Горбачев ступил на подиум, одетый в темный отлично сидевший на нем костюм, белую рубашку c бордовым галстуком. Он начал свое выступление довольно медленно, хотя и свободно, но затем разошелся, стал говорить более напористо и властно. Действуя так, он излагал идеологическую схему того, как должен развиваться марксизм-ленинизм и как мир должен высвободиться от холодной войны[44].

Он начал с ремарки, соединившей западно- и восточноевропейскую историю вокруг революционной идеи: «Две великие революции – французская 1789 года и российская 1917 года – оказали мощное воздействие на сам характер исторического процесса, радикально изменили ход мировых событий. Обе они – каждая по-своему – дали гигантский импульс прогрессу человечества». Лишив токсичности революцию и установив общее основание для всего разделенного континента, Горбачев настаивал на универсальности человеческого опыта: «Сегодня мы вступили в эпоху, когда в основе прогресса будет лежать общечеловеческий интерес» – и настаивал, что дальнейший прогресс возможен только в результате подлинно глобального консенсуса, движения к тому, что он назвал «новым мировым порядком». Если это так, добавил он, «то стоит договориться и об основных, действительно универсальных, предпосылках и принципах такой деятельности. Очевидно, например, что сила и угроза силой не могут более и не должны быть инструментом внешней политики». Этим он совершенно отверг доктрину Брежнева – объявленное Москвой право на использование собственной армии внутри сферы влияния ради спасения партнерского коммунистического государства: так в 1968 г. оправдывали применение танков для сокрушения Пражской весны. Принимая множественность социополитических структур, Горбачев провозгласил, что «свобода выбора – всеобщий принцип, и он не должен знать исключений»[45].

Таким образом, Горбачев мыслил широкими категориями, далеко выходя за пределы обычной биполярности – Восток против Запада. После более чем сорока лет холодной войны он решительно выступил в защиту «деидеологизации межгосударственных отношений» и тем самым декларировал конец вмешательства в дела Третьего мира. На самом деле в условиях, когда мир в целом сталкивался с голодом, болезнями, неграмотностью и другими массовыми бедами, он выступил за признание «верховенства общечеловеческой идеи». Тем не менее он не собирался отказываться от советских ценностей: «…Остается такой фундаментальный факт – что формирование мирного периода будет проходить в условиях существования и соперничества разных социально-экономических и политических систем». Он продолжал: «Однако смысл наших международных усилий, одно из ключевых положений нового политического мышления состоят как раз в том, чтобы придать этому соперничеству качество разумного соревнования в условиях уважения свободы выбора и баланса интересов». Итак, две системы не сливаются воедино, но их отношения становятся отношениями мирного «соразвития». Работая совместно, сверхдержавы смогут «устранить ядерную угрозу и милитаризм», чье искоренение так необходимо для мирового развития и выживания человеческой расы.

В дополнение к этому великому предвидению Горбачев сделал несколько конкретных предложений, особенно в отношении прекращения девятилетней интервенции в Афганистане – что стало для СССР эквивалентом Вьетнама для Америки, и в отношении разоружения, «о самом главном, без чего никакие проблемы наступающего века не могут быть решены». Он говорил о необходимости нового договора о сокращении стратегических вооружений (СНВ), уменьшающего арсенал каждой из сверхдержав на 50%. И, стремясь надавить на Соединенные Штаты, объявил о решении об одностороннем сокращении своих Вооруженных сил на пятьсот тысяч человек в течение двух лет. Так Горбачев намеревался начать переход «от экономики вооружений к экономике разоружения».

Такая конверсия стала абсолютно необходимой, чтобы подкрепить его проект о «глубоком обновлении» всего социалистического общества – проект, который стал приобретать существенно больший масштаб начиная с 1985 г., по мере того как он развивал свои идеи перестройки и гласности. На самом деле, как объяснял Горбачев, «под знаком демократизации перестройка охватила теперь и политику, и экономику, и духовную жизнь, и идеологию». Советская демократия «обретет прочную нормативную базу», включая «законы о свободе совести, о гласности, об общественных объединениях и организациях». Тем не менее, чтобы ни у кого не возник соблазн посягать на безопасность СССР и его союзников, пока в Кремле занимаются столь необходимыми «революционными преобразованиями», Горбачев твердо верил, что обороноспособность СССР должна поддерживаться на уровне «разумной и надежной достаточности». Такой язык заметно отличался от стремления к «превосходству», доминировавшего в отношениях Восток–Запад во время холодной войны. Он признавал, что еще остаются серьезные различия, и предстоит искать решение острых проблем в отношениях между сверхдержавами, но советский лидер демонстрировал оптимизм в отношении будущего, обводя взглядом зал: «Однако мы уже прошли начальную школу обучения взаимопониманию и поиску развязок в собственных и общих интересах»[46].

Ближе к концу своей речи он отдал должное работе президента Рейгана и государственного секретаря Джорджа Шульца по достижению соглашений. «Все это, – сказал он, – капитал, вложенный совместно в предприятие исторического значения. Он не должен быть утрачен или оставлен вне оборота. Будущая администрация США во главе с вновь избранным президентом Джорджем Бушем найдет в нас партнера, готового – без долгих пауз и попятных движений – продолжать диалог в духе реализма, открытости и доброй воли, со стремлением к конкретным результатам по повестке дня, которая охватывает узловые вопросы советско-американских отношений и международной политики»[47]. Буша в тот момент не было в зале – он смотрел выступление по телевизору, но он не мог пропустить этот посыл. Как говорил Горбачев на Политбюро перед тем, как покинуть Москву, Бушу при таком дипломатическом натиске «некуда будет деваться»[48].

Помощник Горбачева Анатолий Черняев в зале присутствовал. Помогая написать эту речь, он ожидал, что она произведет впечатление, но не был готов к той реакции, которая она тем утром получила. «Час набитый зал не шелохнулся. А потом взорвался в овациях. И долго не отпускал М.С. Ему пришлось вставать и кланяться “как на сцене”»[49]. Горбачев, этот великий шоумен, принял все как должное. Большая часть реакции в прессе была позитивной. «Нью-Йорк таймс» в своей редакционной статье отмечала: «Возможно, со времен Вудро Вильсона, представившего свои Четырнадцать пунктов в 1918 году, или Франклина Рузвельта и Уинстона Черчилля, объявивших об Атлантической хартии в 1941-м, никто из мировых деятелей не демонстрировал такого предвидения, как Горбачев»[50]. Но другие вглядывались в то, что стояло за этим случаем и за его риторикой. «Крисчен сайенс монитор», например, привлекла внимание к тому, чего Горбачев не сказал. Не было никаких признаков того, что Кремль намерен полностью отказаться от