Книга Шерсть и снег - Жозе Мария Феррейра де Кастро

на фабрику или на службу…

— Но как?

— Увидите!

Сеньора Жертрудес немного подождала, рассчитывая, что он еще что-нибудь скажет. Потом поднялась и подошла к столику. Зажав в левой руке несколько капустных листьев, она начала нарезать их.

— Значит, не собираешься возвращаться к Валадаресу?

— Если буду пасти скот, мне никогда не встать на ноги…

— Но ведь Валадарес на тебя рассчитывал. Было же условлено, что он никого не возьмет… он не хотел, чтобы ты очутился без работы, когда вернешься…

— Хорошо… Если устроюсь куда-нибудь, извинюсь перед ним…

— Валадарес останется недоволен и будет прав. Чтобы сохранить для тебя место, он сейчас не держит пастуха и уход за скотом поручил сыновьям. Поэтому для обработки земли ему приходилось нанимать поденщиков.

Орасио прервал ее:

— Не нравится мне Валадарес! У меня уже давно на него зуб. Я молчал, потому что вы не придавали моим словам значения; говорили, что я молокосос и еще не знаю жизни. Но вы ошибаетесь. Валадарес сохранил за мной место не по доброте и не ради моих прекрасных глаз, а потому, что это в его интересах. Он сам говорил, что никто лучше меня не делает сыры и никто так заботливо не ухаживает за скотом.

— Похоже, что тебя испортили на военной службе… Гордый стал! Ведь Валадарес говорил так потому, что он добрый человек и хорошо к тебе относится. Другой хозяин, будь это даже правда, не хвалил бы своего пастуха.

— Да… хорошо относится!.. Черта с два! Я попросил прибавки — он гроша ломаного не дал. Привык платить мне, как мальчишке. Когда мне исполнилось девятнадцать лет, он сам должен был прибавить мне жалованье, а пришлось вам идти к нему на поклон…

— Но ведь он тоже не богач, — стала защищать Валадареса сеньора Жертрудес. — У него есть земля, но на ней вся семья работает, и поэтому у них некому пасти скот. Богатством он похвалиться не может…

— А вы не подумали, сколько пришлось бы платить парню, который поступил бы на мое место? Немного, конечно, потому что быть пастухом это несчастье, но, во всяком случае, куда больше, чем мне. Если удастся уйти от Валадареса, я это сделаю. Я так решил еще до призыва в армию. Только ждал случая, пока подвернется что-нибудь другое. А иначе как я смогу содержать семью? Даже если бы я арендовал клочок земли, чтобы на нем копалась Идалина, все равно мы не могли бы просуществовать. Верно или нет?.

Сеньора Жертрудес ничего не сказала. Она промыла в миске капусту и переложила ее в кастрюлю. Отец еще ниже склонился над башмаком, старательно прокалывая дырки шилом. Орасио удивился. Никогда они так не защищали Валадареса, который хотя и был мелким собственником, но все же считался в Мантейгасе одним из трех более или менее процветающих скотоводов.

Сеньора Жертрудес накрыла крышкой кастрюлю и снова принялась раздувать огонь, затем закрыла окна, которые незадолго до этого распахнула, чтобы дать выйти дыму, и повернулась к Орасио. Она стояла, уперев в бока свои натруженные руки и разведя в стороны локти — это была ее привычная поза во всех случаях, когда она выходила из себя или ей нужно было сказать что-то очень важное.

— Может быть, ты и прав… Я не говорю, что нет… Но откуда нам было знать, что ты надумал? Твой отец заболел, был при смерти. Я велела тогда не писать тебе всю правду, чтобы не волновать. Но уже была почти уверена, что ты его никогда не увидишь. Восемь раз приходил к нему доктор. И лекарства стоили целое состояние. На это ушли все деньги, а их было немного. Я продала часть наших овец, но все равно нужно было еще пятьсот миль-рейсов. Я пошла к этому мошеннику Руфино. Думала, что у него есть сердце, а он оказался хуже цыгана. Я обещала, что мы расплатимся с ним в течение двух лет. Он дать в долг отказался и предложил купить за три конто наш участок, который прилегает к его земле. Мы раньше не соглашались продать его даже за четыре конто, а теперь этот плут, увидев меня с веревкой на шее, решил воспользоваться случаем. Я ему сказала, что предпочту живой броситься в могилу, куда будут закапывать моего мужа, чем увидеть в его руках нашу землю! И я предпочла бы! — Сеньора Жертрудес тяжело вздохнула: — Сколько слез я пролила, когда вернулась домой! Вот тогда-то я и вспомнила о Валадаресе. Он-то, во всяком случае, лучше Руфино. И я пошла к нему. Он меня хорошо принял и одолжил в счет твоего жалованья пятьсот мильрейсов.

— Что? В счет моего жалованья?

— Так уж случилось… Я ведь не могла предвидеть… Если бы я знала, что ты не захочешь вернуться к нему на работу, я бы так не поступила…

— Значит, Валадарес сказал, что вычтет с меня долг?

— Я обещала ему расплатиться в течение двух лет. Но он сказал: «Не стоит беспокоиться. Вычтем у парня из жалованья».

Орасио поднялся и подошел к окну. Распахнул его и высунулся наружу вдохнуть свежего воздуха. Снова закрыл.

— Значит, я теперь обязан черт знает сколько месяцев работать у него? Если бы я уже не решил отложить свадьбу, теперь пришлось бы отложить ее только из-за этого…

Мать не ответила. Но отец, который до сих пор сохранял униженное молчание, словно всему виной была его болезнь, сказал:

— Не расстраивайся! Мы решили на худой конец продать участок, чтобы ты мог жениться. Если хочешь, мы его продадим. Не Руфино, конечно, а кому-нибудь другому… Покупатель всегда найдется… Так или иначе, эта земелька твоя…

Орасио отрицательно покачал головой. Он знал, что родители с трудом могли бы просуществовать без этого клочка земли, на котором они сеяли рожь и сажали картофель. Отец, сапожничая и изредка нанимаясь поденщиком, зарабатывал мало; доходы от овец были невелики. Если же продать оставшихся овец, придется крепко подтянуть животы, так как без грошовой выручки за шерсть и сыр семья не сможет обеспечить себя самым необходимым — даже хлебом: ведь того, что приносил крошечный участок, едва хватало на четыре месяца.

— Не хочу… — решительно сказал Орасио. — Это было сделано для лечения, ну и хорошо. Значит, другого выхода не было.

Мать вопросительно взглянула на него:

— Что же ты теперь собираешься делать?

Орасио не ответил. Уселся и продолжал молчать. Сеньора Жертрудес время от времени вздыхала. Наконец он поднял голову:

— Ужин скоро?

— Почти готов.

Видя сына таким опечаленным, отец, чтобы приободрить его, принялся рассказывать какую-то историю. Орасио рассеянно