Книга Комендань - Родион Мариничев

По-моему, кроме вас, здесь больше никто не сопротивляется.

Зал снова безмолвствует.

− Давайте искать сторонних художников. Я никаких этикеток рисовать не буду.

По залу прокатывается едва слышная волна вздохов.

− Если я вам поручу, будете. И не надо здесь устраивать турбулентность!

Жанна Дмитриевна снова наклоняет голову. Там, в предыдущей жизни, без коллекции пиджаков и регулярных визитов в комитеты и Законодательное собрание, она была учительницей физики. У неё был кабинет с узкой захламленной лаборантской позади рабочего стола: груда запылившихся линз, ломаные весы и полуживой динамометр, рулоны плакатов, скрипучие шкафы под самый потолок. Откроешь кран с водой в углу у двери, наполнишь ржавеющую раковину, а потом вытащишь заглушку – и вот тебе турбулентность: тихая, уютная, пахнущая гнилью водопроводных труб.

− Зачем превращать блокаду в инсталляцию? – продолжает Игорь Владимирович, но уже осторожнее, суше, без вызова и напора.

− Игорь Владимирович, вы, насколько я знаю, не коренной петербуржец?

− Нет. Я из-под Волгограда.

− Прекрасно. А вот я, например, коренная ленинградка в четвёртом поколении. И я вижу, как год за годом интерес к блокаде и Великой Отечественной войне в целом угасает. И мне от этого больно! – голос её опять дрожит, – И наша школа должна подать пример того, что, действительно, никто не забыт и ничто не забыто. Да, кстати, фотографию Берггольц обязательно! – она снова что-то пишет в блокнотике, – И стихи её обязательно чтобы звучали на вечере! – Она ещё что-то приписывает, – Татьяна Олеговна, это вам!

− Я уже поняла… Вам, кстати, не нравится идея Тамары Петровны сделать перекличку с современностью через русский рок? По-моему, так ещё никто не делал…

− И слава богу. Причём здесь русский рок? Я с Тамарой Петровной на эту тему уже говорила. Кстати, как она?

− Дома, в гипсе, – раздаётся чей-то голос.

− К праздникам не выйдет?

− Вряд ли, – цокает Татьяна Олеговна.

− Жаль. При всей её альтернативности организатор из неё хороший. И с детьми она на одной волне.

Вырвавшись в коридор в шестом часу вечера, Таня первым делом звонит сыну. Артур отвечает не сразу, словно раздумывает, говорить с матерью или нет.

− Иду домой от Сусанны, – спешно объясняет он, – Нет, верба ещё не распустилась.

Это, впрочем, и не удивительно. Какая уж тут верба, когда кругом метели метут, как в песне про “три белых коня”! Таня бросает взгляд за окно, и на неё вмиг накатывает ощущение, вынырнувшее из неведомо каких, ещё доэмиграционных глубин: мороз, пронизывающий ветер, хрупкий снег вперемешку с песком, панельная стена только что выстроенного дома. Это последний дом, за которым заканчивается асфальт и начинается изрытое бульдозерами поле, с кучами смёрзшегося песка, припорошенного снегом, торчащими чёрными трубами и кусками арматуры. Поле боя города и природы. “Комендань”, – говорила Сусанна, которая только что получила квартиру на месте бывшего болота. Из её окон на двенадцатом этаже тогда ещё виднелся лес. Ещё и речи не было ни о каком отъезде, ещё не открыли границы и только-только распалась их женская семья, испокон века обитавшая под крышей в длинной ленинградской коммуналке неподалёку от Литейного: бабушка Сусанна, мама Хелена и внучка Таня. После отъезда Сусанны Таня с мамой остались ждать своего квартирного счастья, приготовившись эмигрировать на самую дальнюю окраину похлеще Комендани, пока, наконец, через несколько лет не эмигрировали в Хельсинки.

Таня возвращает себя из прошлого и осознаёт своё положение. Ей нужно где-то достать полтонны вербы для украшения актового зала. А она ещё не распустилась… Нужно прийти домой, сесть и на свежую голову написать сценарий. Правда, какая тут свежая голова в половине шестого вечера? Подхватив подол пальто, Таня встаёт со скамейки и направляется к выходу. Толкнув дверь, натыкается на сеющий снег и немного вальяжную, “тюленью” фигуру Игоря Владимировича. На припорошенном крыльце он смотрится почти естественно, только что не елозит брюхом по земле. В руках у него – незажжённая сигарета, очки – в мелких капельках.

− Ты чего домой не идёшь? – усмехаясь, кивает Таня.

− А ты чего не идёшь?

− Я-то как раз иду…

− Ну, пойдём…

Они идут мимо кованой решётки в виде морской волны, мимо овальной клумбы, в которой пока лишь – прошлогодняя сухая трава, мимо недавно установленных уличных тренажёров, у одного из которых уже отломано сиденье. Вечереет, и вместе с надвигающейся темнотой накатывает холод, забирающийся в каждую клеточку озябшего тела, будто зима решила напомнить, что она непобедима, как Красная армия. Игорь Владимирович, наконец, закуривает, и Таню обдаёт запах крепких сигарет.

− У нас в приволжских степях бывает и холоднее, – говорит он, выпуская дым через нос, – Только не в апреле, конечно.

− В апреле у вас там, небось, уже маки распускаются? – стуча зубами, отвечает Таня. Как истинная северянка, она никогда не спускалась южнее Москвы.

“Тюлень” беззвучно улыбается.

− Маки – это май. Встанешь с мольбертом – и чувствуешь себя Моне.

− Я готова сейчас почувствовать себя Амундсеном.

− Тоже неплохо…

Они выходят на проспект, упирающийся в ярко-жёлтый ледяной закат. Таня припоминает, что “Тюлень”, кажется, живёт где-то неблизко и ездит на трамвае, а до трамвайной остановки ещё целый квартал, как раз по дороге к Таниной шестнадцатиэтажке, где её ждут накормленный сын и, очевидно, голодный муж.

− Я так понимаю, ты решил перейти в оппозицию? – Таня, наконец, направляет разговор в более конструктивное русло.

− Я всегда в ней был, – он ещё раз затягивается и отшвыривает сигарету. – Ты разве не замечала?

Нет, она не замечала. Она вообще не слишком-то его замечала – круглого, усатого, иногда с перепачканными гуашью руками. А вот он, кажется, заметил её довольно быстро, и вот уже третий год, с тех пор, как Таня привела сюда сына и сама пришла за ним учительствовать, мягко, но настойчиво, подбивает клинья.

− Сегодня заметила. И ещё заметила, что ни одна сволочь не пожелала за тебя вступиться.

− И не вступится!

− Ну, в таком случае, я – тоже из сволочей.

Он хмыкает – как-то осторожно, словно стесняясь.

− Ты как раз что-то пыталась возразить.

− Пытаюсь. Я на твоей стороне, – Таня ощущает, как через всё тело – сверху донизу – пробегает волна холода, – Брр, это весна, называется?

− Вдвоём против системы – это уже что-то.

− У меня нет никакого желания устраивать Сталинградскую битву.

“Тюлень” хохочет в голос.

− Все решили отсидеться в окружении и капитулировать перед фрау Жанной…

− Почему сразу капитулировать? Может, все решили стать партизанами.

Он хохочет ещё громче.

− И когда будем приступать к вылазкам и диверсиям?

− Для начала изучим обстановку. У нашего командования планы меняются каждый день.

− Это точно…

Наконец, они прощаются на ветреном перекрёстке: “Тюлень” удаляется в