Книга Комендань - Родион Мариничев

Родион Мариничев

Комендань

1

Соседка Тамара с десятого сломала ногу. Поскользнулась на крыльце парадной – и на тебе: очнулся – гипс! Чего тут, впрочем, удивительного? Оба крыльца у нас – что парадное, что запасное, – сплошной каток, и временами вплоть до самого мая. В этом году, правда, и зимы-то, считай, не было, а вот теперь вдруг ни с того ни с сего – мороз. Вот и намёрзло. Дворники говорят, это всё из-за ветров: дуют и дуют, и от этого на ступенях култышки из льда. Дворники ещё не то расскажут – ты им больше верь! У них там, на югах, все сказочники, как Старик Хоттабыч. А вот руки-то не всегда из нужного места растут… Вот и снова не почистили, как надо. Я и сама недавно там чуть не растянулась, хотя уже апрель…

Таня проговаривает всё это про себя, глядя в окно. Отсюда, с высоты шестнадцатого этажа, виден отходящий от остановки троллейбус, похожий на неуклюжего жука. Сейчас он доползёт до перекрёстка, повернёт налево и исчезнет за бежево-изумрудной панелькой, которую в народе называют “китайская стена”. А Таня тем временем продолжит поливать цветы: раскидистую бегонию, которая давно мешает задёргивать штору, кактус, расцветший лишь однажды примерно в такие же холода, пальму, которую давно пора пересаживать в напольную кадку, да всё руки не дойдут… Таня поворачивает ручку и откидывает створку стеклопакета, впуская холодный апрельский воздух. Сегодня с утра мело, хотя скоро уже день космонавтики, а там и майские на за горами. Пустыри, кусты и беспорядочно разбросанные деревья присыпаны снегом, и он медленно тает. Мчащаяся машина, пытаясь проскочить на жёлтый, цепляет лужу и поднимает за собой целый фонтан. Таня выливает последнюю каплю на макушку неприхотливому кактусу и несёт лейку в ванную, где ставит в бирюзовый шкафчик, под цвет смальты на стене. Там же у неё, помимо порошков, хозяйственного и душистого мыла, давным-давно завалялась целая связка свечек – на тот случай, если отключат свет. Правда, такого не было уже лет сто, но муж в своих привычках военного неисправим. У него под рукой всегда должен быть сухой паёк, “средства защиты” и осветительный прибор. Фонарик, естественно, тоже имеется, но свечки надёжнее. Правда, спички ещё нужны, но и они есть, понятное дело.

Выйдя из ванной, Таня заворачивает на кухню, кладёт в пакет несколько пирожков с повидлом, которые испекла накануне, затем выбегает в прихожую, суёт ноги в сапоги, хватает сестринскую аптечку и спускается на десятый этаж. Ключ у неё есть – Тамара отдала его, как только вернулась из больницы.

В прихожей у Тамары – почти библиотека: книжные полки поднимаются под самый потолок. Напротив вешалок с одеждой каким-то чудом уместился стеллаж, заставленный сверху донизу толстыми литературными журналами за давно минувшие десятилетия, с одинаковыми корешками, издающими “библиотечный” запах: смесь пыли, бумаги, выцветшей типографской краски… Таня опирается об угол стеллажа и снимает сапоги, в который раз соображая, что могла бы спуститься и в тапочках – но учительскую привычку к порядку уже не выветришь, даже если она временами зашкаливает.

Тамара сидит перед телевизором, откинувшись на спинку разложенного дивана. Загипсованная нога лежит на приставленном стуле.

− А я тебя уже и не ждала, – напористо начинает она.

− Мне уйти? – ухмыляется Таня.

− Ща! Уйдёт она! Ты же мой единственный луч света в тёмном царстве!

− С повидлом. Ночью пекла, – Таня шмякает пакет с пирожками на диван рядом с Тамарой, – Подгорели, правда, немного, но есть можно.

− С каким повидлом-то хоть? Не с черносмородиновым, надеюсь?

− Так, ну-ка дай сюда! – Таня цепляется за пакет, но Тамара ловко перехватывает, и они тянут его каждая на себя, как две школьницы, которые не поделили портфель.

− Ну, хорош, кончай! – хохочет Тамара, – Ты мне сейчас всю постель повидлом уделаешь. А чёрную смородину хрен отстираешь, и мне до морга придётся спать на пятнистой простыне.

− Этого добра я тебе могу тебе целый тюк принести, – сдаётся Таня, отпуская пакет, – Я вон медсестру знакомую попрошу, она в больничке работает. У них там все простыни пятнистые, сама была, знаю.

− Обоссаные, что ли?

− Какие угодно. Тебе обоссаных притащить?

Тамара хихикает прокуренным голосом. Такое ощущение, что там у неё, внутри, что-то звенит или сыплется. Она громко кашляет в ладонь и, наконец, заглядывает в пакет.

− Ммм, Тань, с малиновым что ли?

− С пердариновым.

− Ну, хорош, не обижайся на старую училку! Я вообще только три варенья признаю: малиновое, клубничное и вишнёвое. А чёрная смородина или какой-нибудь крыжовник ебучий – это вообще дрисня дриснёй…

Морщась, Тамара переключает канал, и на экране появляется бровастый мужик в военной форме. Он что-то поёт своим ярко выраженным тенором, но из-за слишком тихого звука невозможно разобрать ни слов, ни мелодии.

− На Брежнева похож, – ухмыляется Таня.

− Брежнева нам тут только не хватало! – опираясь на костыли, Тамара выключает телевизор, встаёт с дивана и чуть не падает. В последний момент Таня успевает её подхватить.

− Эй, ты чего втопила-то? Сейчас бы голову расквасила – и готова.

− Ну, вызвала бы патологоанатомов – и делов-то, тоже мне! Пойдём, что ли, треснем. У меня там ещё коньяк хороший остался. Сашкин!

− Я сегодня уже треснула с утра. Может, хватит?

− Ишь ты! Где успела-то?

− У нас же у Тюленя день рождения.

− У Тюленя-то? Хо-хо! И сколько ж ему? Семьдесят четыре?

− Откуда я знаю?

− Так он всё к тебе свои шары-то подкатывает…

− И дальше-то что? Ко мне много кто подкатывал. И не только… шары…

Тамара снова звеняще хихикает.

− И чем он угощал?

− Шампанским.

− Ну, это серьёзно… А ананасы были для композиции?

− Художника может обидеть каждый. Хорош глумиться над коллегами! Ногу-то будем смотреть или нет?

− Сейчас осмотрим. Что, одно другому мешает, я не пойму?

Тамара ковыляет в сторону кухни, осторожно пробираясь мимо очередного книжного стеллажа, мимо торшера благословенных брежневских времён, мимо чёрно-белой гравюры между ванной и туалетом (Исаакиевский собор зимой), мимо холодильника, на боковине которого красуется постер Арбениной. Кухня у Тамары – уголок престарелого рокера: прямо над столом – лохматый Цой с сигаретой в зубах, тоже чёрно-белый и как бы слегка пересвеченный, над холодильником – древняя-предревняя афиша “Арии” (её певческий состав сверкает голыми плечами), с простенка у окна смотрит очкастый Шевчук.

− Усаживайся вон туда, к Юрке! – кивает Тамара, указывая на стул аккурат под портретом Шевчука.

− Он будет меня своими очками сверлить