Книга Перешагни бездну - Михаил Иванович Шевердин

и дряхлого, не могущего шевельнуть ни ногой, ни рукой, справляющего нужду под себя.

Многие годы чуянтепинский ишан Зухур Аляддин правил железной рукой. Следы его плети зудели на плечах, на спине годами. Люди исчезали от одного движения его мизинца бесследно, навсегда. И никто не смел даже спросить о них.

Девушку из хлева привели в михманхану под руки. Идти сама она не могла. Ноги у нее волочились по полу. Она разучилась ходить.

Ее посадили на палас перед ложем ишана Зухура. Сидеть она могла. Потолок в хлеву был низкий, во весь рост не встанешь. Она вечно сидела за ткацким станком, без конца сидела не разогнувшись.

Куда ее привели, она не видела. Волосы спутанными космами опускались на глаза. Косматый звереныш сидел посреди высокой, в два света, разукрашенной и разрисованной михманханы. В космах волос, в засаленном рубище, с покрытыми коростой руками, судорожно сжимавшими маленький сверток из потемневших тряпок, с отросшими ногтями на босых ногах, она походила на дикое, выползшее из норы животное. Под лессовой чуянтепинской грязью невозможно было разглядеть цвет ее волос. Жавшимся у алебастровых стен ишанским родственникам они казались пепельно-серыми, цвета золы домашних очагов Чуян-тепа. И серые ввалившиеся щеки, и худенькая шея тоже имели цвет пепла.

И кто мог сказать, что в ворохе тряпья отталкивающим пятном, черневшим на красно-бело-желтом шахрисабзском дорогом паласе, сидит не древняя старуха — Алмауз Кампыр, а молоденькая девушка…

Стоявшие вдоль стен и жалко переминавшиеся с ноги на ногу чуянтепинские старейшины — все с белыми почтенными бородами, в белых чалмах, в белой шерсти уратюбинских халатов до пят — сложили руки на животах и, наклонившись чуть вперед, смотрели на грязный куль из тряпок и волос. И все они помнили, что три года назад они так же стояли у стен и смотрели на молоденькую красивую — они могли поклясться, что она была красива, — девушку. И тогда старейшины тайком скользили глазами по ее золотым, до пят, косам, по ее бело-розовым щекам, по белым, нежного строения пальчикам с накрашенными ногтями. И они видели, как скрюченные коричневые пальцы ишана Зухура задирали рукав платья и тыкали в серебряные руки Моникй-ой, и бесстыдно отгибали края ворота рубахи, и на что-то показывали. Все они тогда конфузливо опускали глаза и почтительно внимали словам ишана Зухара. А он стращал: «Глядите… Она с лица лишь красива. Она горная ведьма Джезтырнак. Проклята она Иблисом за гордыню и непочтение к старшим. Она, сирота, возомнила себя выше всех, и возмездие пришло». И все увидели, как ишан рвал на груди девушки платье, и хрипел, и рычал.

Старейшины почтительно прижимали руки к животам и соглашались. Они не видели ничего дурного в том, что у девушки ослепительная грудь, но они промолчали, когда ишан Зухур, давясь слюной, объявил Монику махау — прокаженной и приказал бросить ее в овечий хлев к Ульсун-ой. Эти почтенные знали, что Моника-ой, золотокосая дочка-приемыш лесоруба и углежога Аюба Тилли, никакая не махау. Она стала махау только потому, что проявила своенравие и спесивость и отказалась пойти четвертой женой в дом ишана Зухура. Они знали, что Моника-ой плюнула на камзол малинового бархата с золотом, который прислал ей ишан Зухур. Знали они также, что Моника-ой в свадебную ночь взяла из сандала жаровню и кинула раскаленные угли на брачную постель. Знали и то, что девушка бежала в ту ночь из дома ишана. Ее схватили. Ее несомненно постиг бы «ташбуран», то есть ее побили бы камнями, но строптивая показала ишану Зухуру таинственную книгу — талисман с белой змеей, и — о ужас! — ишан Зухур — об этом говорили только шепотом — не решился казнить проклятую. Тогда-то он и повелел: «Она колдунья, да еще прокаженная. Отвергаю ее, объявляю трижды развод. А чтобы она не вредила мусульманам и не разносила заразу, закуйте ее в железо. Вы кузнецы пророка Давуда и углежоги и умеете ковать оковы». Но Аюб Тилла не позволил заковать Монику в цепи, и ее заперли в хлев, туда, где томилась уже много лет ее сестра Ульсун-ой. На дверку повесили винтовой замок и никого не пускали к ней. А хлеб и воду подавали через дыру в глиняной стенке. И знали они еще, что спустя полгода Моника-ой ногтями прорыла в глине ход и убежала к себе домой. Она искала защиты у своего отца Аюба Тилла, но его не оказалось дома. Он уехал в горы. А тетушка Зухра — жена Аюба, вопя и рыдая, выдала приемную дочь людям ишана, и те посадили а цепь в тот же хлев. И еще раз бежала Моника-ой, но ее изловили на берегу Зарафшана, когда она пыталась утопиться. И вот снова…

Старейшины толпились у ложа ишана Зухура, терлись спинами об алебастровые стены и молчали. Посреди михманханы сидела эта несчастная, а на ложе из шести ватных шелковых подстилок, задрав вверх острые колени в белых исподних, лежал ишан чуян-тепинский Зухур Аляддин. Голова его глубоко втиснулась в пуховую цветастую подушку, и из нее лишь торчал его костлявый нос и петушиным перышком колебалась в струях жаркого воздуха седенькая бородка.

Огонь жизни уходил из немощного тела ишана Зухура, но перед ним по-прежнему трепетали. Он — озаряющий мир от руки аллаха. А у всякого, кто дунет на светильник, зажженный аллахом, загорится борода. Все старейшины состояли в мюридах своего мюршида Зухура. Уже семьдесят лет каждое слово ишана Зухура являлось для них сокровищем мудрости. Да что там они, сам эмир Бухары Сеид Алимхан признавал ишана Зухура своим верным наставником до самого двадцатого злосчастного года, приближал его к себе и ласкал у своего трона. Ишан Зухур Аляддин снискал поклонение своих односельчан исламскими добродетелями: «тауба» — покаянием, «зияд» — аскетическим поведением, «таввакуль» — упованием на аллаха, «сабр» — терпением, «риза» — довольством дарами бога, даже и несчастьями. Впадая в экстаз — «кабз», он соединялся своим духом с духом бога. Тайными грозными молитвами ишан раскрывал перед своим взором все загадки мира. Его слово жило в сознании чуянтепинцев как закон. Он называл себя: «Я самый слабый из рабов божьих», но с силой его ничто не могло сравниться. В умах чуянтепинцев-бедняков, рисоводов и лесорубов, промышлявших углежжением в горах, ишан Зухур представлялся и эмиром, и губернатором, и… высшей властью. А после революции чуянтепинцы всячески оберегали ишана Зухура от новой жизни, от всего нового и не позволяли даже коснуться его имущества. Его огромные земельные угодья, отары, сотни воловьих упряжек, племенных коней поделили между