Книга Год магического мышления - Джоан Дидион
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Помню, я подумала, разговаривая с Линн (а вслух этого сказать не могла), что кровь появилась из-за падения: Джон упал ничком, он сколол себе зуб – я заметила это в палате “скорой”, – а зуб мог порезать губу изнутри.
Линн взяла трубку и сказала, что звонит Кристоферу. Снова я растерялась: первым на ум пришел Кристофер Дикки[10], но он был то ли в Париже, то ли в Дубае, к тому же его Линн называла просто Крис. Тут же мои мысли переключились на вскрытие. Может быть, оно уже происходит, пока я сижу тут. Далее я сообразила, что Кристофер, с которым говорит Линн, это Кристофер Леманн-Хаупт, пишущий некрологи для “Нью-Йорк таймс”. Внезапный шок: я хотела остановить ее – сказать, что еще рано, но во рту пересохло. На вскрытие я согласилась, но к мысли о некрологе оказалась не готова. В отличие от вскрытия, которое касалось только меня, Джона и больницы, некролог подтверждал, что это действительно произошло. Я поймала себя на вопросе – вопреки всякой логике, – а произошло ли это и в Лос-Анджелесе. Попыталась подсчитать, в каком часу он умер и который час в Лос-Анджелесе (успею ли еще отмотать назад? Может ли у этой истории быть иной конец по тихоокеанскому времени?). Помню, как стало отчаянно важно, чтобы никто из “Лос-Анджелес таймс” не узнал о его смерти из некролога в “Нью-Йорк таймс”. Я позвонила нашему самому близкому другу в “Лос-Анджелес таймс”, Тиму Руттену. Что мы делали с Линн дальше – об этом воспоминания изгладились. Одно лишь: она предлагала остаться на ночь, а я отказалась. Сказала, что вполне справлюсь одна.
И я справлялась.
До утра. Когда, еще не вполне очнувшись, попыталась сообразить, почему я в постели одна. Какая-то свинцовая тяжесть. Такая же, как в те утра, когда я просыпалась после ссоры с Джоном. Мы поссорились? Из-за чего, как это вышло, как помириться, если я даже не помню, из-за чего мы поссорились?
И тут я вспомнила.
В следующие несколько недель так я встречала каждое утро.
Одна из строк из разных стихотворений Джерарда Мэнли Хопкинса, которые Джон нанизывал месяцами после самоубийства младшего брата, что-то вроде четок из слов.
Теперь я понимаю, что настойчивое желание провести первую ночь в одиночестве имело более сложную природу, чем мне казалось, – примитивный инстинкт. Разумеется, я знала, что Джон мертв. Разумеется, я уже сообщила об этом его брату, и моему брату, и мужу Кинтаны. Об этом узнали в “Нью-Йорк таймс” и в “Лос-Анджелес таймс”. Но сама я вовсе не была готова принять это событие как окончательное. На некоем уровне я верила, что оно обратимо. Вот почему мне требовалось остаться одной.
После той первой ночи я долгие недели не смогу остаться одна (Джим и его жена Глория прилетят из Калифорнии на следующий день, Ник вернется в город, приедут из Коннектикута Тони и его жена Розмари, Хосе не отправится в Лас-Вегас, наша помощница Шарон прервет лыжные каникулы, и такого не будет, чтобы в доме не было никого, кроме меня), но в ту первую ночь я жаждала быть одна.
Я должна была остаться одна, чтобы он мог вернуться.
Так начался для меня год магического мышления.
О том, как скорбь помрачает разум, написано исчерпывающе много. Скорбь, сообщает Фрейд в “Скорби и меланхолии” (1917), “приносит с собой тяжелые отклонения от нормального образа жизни”. Тем не менее, указывает он, скорбь занимает особое место среди душевных расстройств: “Нам никогда не приходит в голову рассматривать скорбь как патологическое состояние и обращаться к врачу для ее лечения”. Мы рассчитываем на то, “что по истечении некоторого времени она будет преодолена, и считаем беспокойство по ее поводу напрасным, себе во вред”[13]. Мелани Кляйн в статье “Печаль и маниакально-депрессивные состояния” высказывает схожее утверждение: “Печалящийся человек фактически болен, но т. к. состояние его ума столь обычно и кажется столь естественным для нас, мы не называем печаль болезнью… Сформулирую мои выводы более точно: я должна сказать, что в печали субъект проходит через модифицированное и временное маниакально-депрессивное состояние и преодолевает его”[14].
Заметьте: ударение на “преодолевает”.
Только в разгар лета, через много месяцев после той ночи, когда я хотела остаться одна, чтобы Джон мог вернуться, я наконец осознала, что в течение зимы и весны случались моменты, когда я утрачивала способность мыслить рационально. Я думала так, как думают маленькие дети: словно мои мысли, мои желания обладали силой обратить нарратив вспять, изменить итог. У меня это расстройство мышления протекало скрыто – кажется, его никто не замечал, даже я сама в ту пору, – но задним числом оно оказалось и постоянным, и настойчивым. Задним числом я различала приметы, предупреждающие сигналы, которые должна была бы заметить сразу. Например, эта история с некрологами. Я не могла их читать. Так продолжалось с 31 декабря, когда появились первые некрологи, до 29 февраля 2004-го, вечера вручения “Оскара”, когда я увидела имя Джона в рубрике “In Memoriam”[15]. При виде фотографии я впервые поняла, почему меня так отвращали некрологи.
Я допустила, чтобы другие люди считали его умершим.
Я допустила, чтобы его похоронили заживо.
Другой подобный сигнал: наступил момент (в конце февраля или начале марта, после того как Кинтана вышла из больницы, но до похорон, которые отложили, пока она не оправится), когда я спохватилась: надо раздать одежду Джона. Многие уже намекали на необходимость избавиться от его одежды, обычно в благожелательной, но (как выяснилось) неверной форме – предлагая помочь мне в этом. Я сопротивлялась, понятия не имея почему. Ведь я помнила, как после смерти отца помогала маме разбирать его вещи на стопки для “Гудвилла” и стопки “получше” для благотворительного магазина, где волонтерствовала моя невестка Глория. После смерти мамы Глория, и я, и Кинтана, и дочери Глории и Джима так же поступили с ее одеждой. Это одно из тех дел, что люди исполняют после чьей-то смерти, часть ритуала, некий долг.
