Книга Год магического мышления - Джоан Дидион

Однако.

Та поездка через Мохаве была иной. Не было до того случая, чтобы Джон попросил меня сесть за руль на обратном пути после ужина в городе. Тем вечером на Камино-Пальмеро – впервые, беспрецедентно. И столь же беспрецедентной была его похвала под конец сорокаминутной поездки до Брентвуд-Парка: “Хорошо рулила”.

Он возвращался мыслью к тем дням с бассейном, садом и сериалом несколько раз в течение последнего года.

Филипп Арьес в книге “Человек перед лицом смерти” называет сущностной характеристикой смерти в средневековой литературе предостережение о скором ее наступлении – даже если речь идет о смерти внезапной или случайной. На вопрос: “Ах, добрый господин, так вы думаете, что скоро умрете?”, Гавейн отвечает: “Истинно говорю: мне не прожить и двух дней”[7]. Арьес пишет: “Ни его врач, ни друзья, ни священники (последние отсутствуют и забыты) не знают об этом столько, сколько он сам. Лишь умирающий может точно сказать, сколько времени у него осталось”.

Садишься ужинать.

– Можешь использовать ее, если хочешь, – сказал Джон, когда я вручила ему запись, сделанную под его диктовку неделей или двумя ранее.

И вдруг его не стало.

Скорбь, когда приходит, оказывается не такой, какой ожидаешь. Совсем не то, что я чувствовала, когда умерли родители – отец за несколько дней до восьмидесятипятилетия, мать за месяц до девяносто одного года, оба после нескольких лет постепенного угасания. Тогда я в обоих случаях ощущала печаль, одиночество (одиночество осиротевшего, неважно в каком возрасте, ребенка), сожаление о поре, ушедшей в прошлое, и о том, что осталось невысказанным, о моей неготовности разделить или даже по-настоящему признать под конец ту боль, беспомощность и физическое унижение, которым подвергался каждый из них. Я понимала неизбежность их смерти, я ждала этих утрат (страшась, ужасаясь, предвидя) всю свою жизнь. И когда эти смерти произошли, они остались на некотором расстоянии, отодвинутые от повседневности, которая для меня продолжалась, После смерти матери я получила письмо от друга из Чикаго, бывшего католического миссионера, который точно проник в мои ощущения. Смерть одного из родителей, писал он, “вопреки нашей подготовленности и даже вопреки нашему возрасту смещает нечто глубоко внутри, запускает реакции, которые застигают нас врасплох и могут высвободить воспоминания и чувства, которые мы считали давно похороненными. В этот промежуточный период, который именуют трауром, мы словно оказываемся в субмарине, затихшей на дне океана, – мы чувствуем лишь натиск пучины, то вблизи, то в отдалении, которая обрушивает на нас воспоминания”.

Мой отец умер, мать умерла, и мне приходилось какое-то время следить, чтобы не наступить на мину, но я продолжала вставать по утрам и отправлять белье в стирку.

Я по-прежнему составляла меню пасхального обеда.

Я не забыла обновить паспорт.

Скорбь – это другое. Скорбь не ведает расстояний. Скорбь настигает волнами, пароксизмами, внезапными приступами, от которых подгибаются колени, темнеет в глазах и повседневная жизнь стирается. Практически все, кто проходил через скорбь, отмечает этот феномен “волн”. Эрик Линдеманн, руководивший психиатрическим отделением Общеклинической больницы Массачусетса в 1940-е и опрашивавший близких тех, кто погиб в 1942-м во время пожара в “Коконат гроув”[8], чрезвычайно подробно описал эти симптомы в знаменитом исследовании 1944 года: “Периодические приступы физического страдания, длящиеся от двадцати минут до одного часа, спазмы в горле, припадки удушья с учащенным дыханием, чувство пустоты в животе, потеря мышечной силы и интенсивное субъективное страдание, описываемое как напряжение или душевная боль”[9].

Спазмы в горле.

Удушье, потребность вздохнуть.

Такие волны настигли меня утром 31 декабря 2003 года, через семь или восемь часов после события, когда я проснулась в квартире – одна. Не помню, чтобы в ту ночь я плакала. В тот момент, когда это произошло, я вошла в состояние шока и позволяла себе думать только о том, какие конкретные дела надо выполнить. Были конкретные вещи, которые следовало сделать, пока врачи скорой помощи хлопотали в гостиной, например, надо было достать копию медицинской выписки Джона, чтобы взять ее с собой в больницу. Погасить огонь в камине, чтобы я могла уйти из дому. И в больнице тоже от меня требовались определенные вещи. Например, стоять в очереди. Потом я должна была сосредоточиться на койке с аппаратурой, которая понадобится, чтобы перевезти Джона в филиал Пресвитерианской больницы при Колумбийском университете.

И после возвращения из больницы снова появились конкретные задачи. Я не все могла сообразить, но одно знала: первым делом, прежде чем займусь чем-то еще, я должна сообщить брату Джона Нику. Мне казалось, что звонить самому старшему брату, Дику, на Кейп-Код, поздно (он рано ложился, человек не слишком здоровый, не хотелось будить его таким известием), но Нику я должна была сказать. Я не продумала, как это сделать. Просто села на кровать, взяла телефон и набрала его номер в Коннектикуте. Он взял трубку. Я сказала ему. Положив трубку и продолжая действовать по новообретенной психосхеме “набрать номер – произнести слова” (только так я могу это описать), я снова взялась за телефон. Кинтане я позвонить не могла (она все еще была там, где мы ее оставили несколько часов назад, без сознания в реанимации “Бет Изрэил норт”), но я могла позвонить Джерри, ее свежеиспеченному мужу, и я могла позвонить своему брату Джиму, которого рассчитывала застать дома в Пиббл-Бич. Джерри предложил приехать ко мне. Я сказала, не стоит, я вполне справляюсь. Джим сказал, что прямо сейчас купит билет на самолет. Я сказала, незачем лететь, обсудим все утром. Я пыталась обдумать, что делать дальше, но тут телефон сам зазвонил. Это была литагент мой и Джона и наш друг – сколько помню, с конца шестидесятых. Тогда я не поняла, откуда она успела узнать, но она уже знала (какой-то общий друг, с кем только что поговорили Ник и затем Линн) и она звонила из такси по дороге к нашей квартире. С одной стороны, я почувствовала облегчение (Линн умеет справляться с разными проблемами, Линн сообразит, что мне следует делать), с другой стороны, я растерялась: как в этой ситуации общаться? Что мы будем делать – сидеть в гостиной, где на полу все еще шприцы и электроды от ЭКГ и кровь? Должна ли я разжечь камин, надо ли нам выпить, ужинала ли она?

Ужинала ли я?

В тот миг, когда я задала себе вопрос, ужинала ли я, я получила первое предвестие того, что меня ожидало: при первой же мысли о еде, узнала я в ту ночь, меня вырвет.

Приехала Линн.

Мы устроились в той части гостиной, где не было крови, электродов и шприцов.