Книга Институт благородных убийц - Анна Зимова

Первый конфликт между моими дамами произошел, когда мама, подмигнув заговорщически Лере в отсутствие Аллы, попросила ту не выписывать клиенту, который принес куртку со сломанной молнией, квитанцию. Деньги, которые в результате никак не были учтены, она спокойно положила себе в кошелек, назвав их «стабилизационным фондом нашей семьи». Лера не проявила твердость и постеснялась сказать, что ей это не нравится, спустила ситуацию на тормозах. А случаи воровства, между тем, стали повторяться, причем чем дальше, тем смелее и изобретательнее становились мамины махинации. Поняв, что можно не только уговаривать клиентов обойтись без квитанции, мама стала изыскивать варианты. На той половинке бланка, что предназначалась для Аллы, ставилась одна сумма, на половинке клиента — другая, более солидная. Разница шла в наш «стабилизационный фонд», а попросту — в мамин карман. Вкус к легким заработкам появился у нее очень быстро. Все чаще она поговаривала, что «еще чуть-чуть» — и можно будет приступать к ремонту у Зинаиды («хотя бы ванную для начала сделаем»).

Чтобы замести следы, мама применяла проверенный способ — учиняла путаницу и хаос в работе, в котором тонули ее финансовые грехи и грешки. Если ситуация подходила к критической отметке, то близкая к уличению мама уводила обвинителей от цели, учиняя шум — жаловалась на жизнь, на условия работы, на работу коллег по цеху, на подорванное здоровье. Ее оставляли в покое, тем более что прямых улик против нее не было. Постоянная опасность быть изобличенной и в самом деле отразилась на ее здоровье. Щитовидка, которая у нее и так всегда барахлила, взбунтовалась и превратила мать в вечно нервничающее существо. Лечилась же она абы как, спустя рукава, чуть полегчает, сразу переставала пить лекарства.

В Токсово мы крушили оборудование старого механического завода — кирпичного здания с абсолютно крепкими еще стенами, но трухлявого в плане внутренностей. В его помещении планировали построить какой-то новомодный пивной цех. В этом деле — ломать все и вся — была даже своя прелесть. Представляющие интерес куски арматуры, части конструкций складывались в кучу здесь же, чтобы впоследствии пойти в дело, остальная металлическая труха вывозилась в тачках во двор. Отходов было огромное количество, поэтому в день я делал до ста ходок со своей тачкой к грузовикам и уставал, конечно, неслабо.

Если бы десять лет назад маме сказали, что я буду поднимать по сто килограммов зараз, да еще и взбираться с таким грузом по лестнице, она бы, недолго думая, набросилась на этого человека, отхлестала его по щекам и расцарапала ему в кровь лицо. Я был крайне болезненным ребенком. На общей фотографии, сделанной в пятом классе, хорошо видно, что мое лицо слегка скособочено влево, а сам я значительно ниже самого невысокого из своих одноклассников. Моя болезнь (точнее, многие и многие болезни) сопровождали меня с шести лет до самого выпускного вечера. Сделанная в недобрый час прививка от полиомиелита превратила меня из розовощекого упитанного мальчика с ямочками на щеках в больное существо с нервным тиком и подволакивающейся ногой. Мама рассказывала мне потом, что после укола я едва не умер — пришел домой с виду нормальный, сел на диван, а когда меня пришли звать пить чай, уже полулежал на подушках, запрокинув голову, и задыхался из-за того, что мой язык завалился в горло. Вызвали скорую. Тогда мама еще не знала, что эта волокита с врачами растянется на годы.

Я нес свою неожиданно приобретенную болезнь очень долго. Я был изнурен лекарствами и процедурами. Меня накачивали самыми разными препаратами, не было дня, когда я съедал бы менее горсти таблеток. Многие годы в мою честь собирали врачебные консилиумы. Занятия живописью в кружке, где я подавал надежды, пришлось бросить — дрожали руки, да и не до кисточек было мне — меня водили по врачам. Я не знал, что такое физкультура, от нее я был освобожден навеки одним росчерком пера районного терапевта, и заняться ею когда-нибудь и не помышлял. Я воспринимал то, что другие дети играют в пионербол и прыгают через «козла», без зависти — трудно завидовать тому, что сам еще не познал. Сам я упражнялся в поедании лекарств. Но, несмотря на советы врачей, мама отстояла мое право ходить в школу для нормальных детей, за что я всегда буду ей благодарен.

«Это ее Бог детьми наказывает», — сказала, посмотрев, как мама запихивает в меня послеобеденные таблетки, бабушка моей одноклассницы. Произнесено это было тихо, но мать услышала. Я до сих пор помню взгляд, который мать бросила на бабку, — пристальный, загадочный. На улице я собрался было спросить маму, что имела эта бабушка в виду, но мама сказала «подожди-ка», быстрым шагом настигла старуху с внучкой, которые не успели уйти далеко, и с тихим шипением вцепилась бабке в волосы. Та взвыла в полный голос и, изогнувшись от боли, постаралась освободить из маминых рук свой жидкий пучок, прикрытый газовой косынкой, да не тут-то было. Мама крутила ее голову, как разминочный шар, приговаривая: «Поговори у меня, ведьма, поговори!» Я стоял ни жив ни мертв и слушал, как голосит старуха и как пыхтит моя мать. Рядом с ними рыдала девочка, которую я уже даже не помню, как звали. Потрепав старуху изрядно, мать оправила плащ и зашагала ко мне. «Больная! Припадочная! В милицию тебя!» — срывающимся голосом кричала старуха ей вслед. Я спросил, зачем мама побила бабушку, но она лишь рявкнула: «Закрой лучше рот», и я замолчал.

Мама сражалась за меня с неистовостью женщины, раненной болезнью своего ребенка. И она справилась с этой напастью. Спустя годы я понял, что моя болезнь в каком-то смысле была нужна маме. В лице моей хвори она сокрушала все свои несчастья. Для того чтобы чувствовать себя живой, ей необходимо было преодолевать в жизни препятствия, и чем серьезнее они были, тем больше у нее появлялось сил. Все ее и мнимые и настоящие хвори (а она очень любила ими кичиться) мгновенно были забыты, стоило лишь мне заболеть. Мобилизовав все силы своего организма, она приучила его существовать в ритме боя, схватки. Всю себя она бросила на алтарь моего выздоровления. Казалось, отними у мамы мою болезнь — и она заболеет сама.

Нога, усилиями мамы и докторов, пришла в норму уже годам к десяти, а к пятнадцати почти перестала дергаться щека. Вы не узнали бы болезненного малыша из пятого «А» на моем выпускном снимке. Я вырос — даже не вырос, а скакнул в высоту — и набрал вес, достаточный для того, чтобы можно было считать меня сравнительно крупным мальчиком. Помню, что я все никак не мог приноровиться к росту своего тела в последнем классе. Я рос быстрее, чем мог себе вообразить. Меня это радовало, но вместе с тем смущало, обескураживало. Я стал здоров, но еще какое-то время не мог перестать думать о себе, как о больном. Слишком уж я привык быть ущербным. Мне казалось, что особенно быстро у меня выросли кисти рук и ступни, которые еще долго казались мне как будто взятыми от другой, более крупной человеческой особи. Я вымахал на пятнадцать сантиметров за год. Это был безоговорочный мамин успех. Лицо выровнялось совершенно (тьфу-тьфу, прибавляет мама до сих пор, когда говорит об этом). Даже волосы как будто окрепли, завились, потемнели — их питали свежие соки тела. Сейчас опорно-двигательный аппарат работает у меня исправно, и поражение центральной нервной системы дает о себе знать лишь редким и кратковременным тиком, который, я знаю, пугает мать и Леру, и потому стараюсь его от них скрывать. Но физически я крепок, и на своей работе поднимаю тяжести.